М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
телям его памяти. Было даже опасение взрыва народной
ненависти к убийце Пушкина. Если потеря его произ
вела такое сильное впечатление на народ, то можно себе
представить, каково было раздражение в литературном
круге. Лермонтов сделался его эхом, и тем приобрел
себе громкую известность, написав энергические стихи
на смерть Пушкина; но себе навлек он большую беду,
так как упрекал в них вельмож, стоявших около трона,
за то что могли допустить столь печальное событие.
Ходила молва, что Пушкин пал жертвою тайной интри
ги, по личной вражде, умышленно возбудившей его
ревность; деятелями же были люди высшего слоя об
щества. Поздно вечером приехал ко мне Лермонтов
и с одушевлением прочел свои стихи, которые мне очень
понравились. Я не нашел в них ничего особенно резкого,
потому что не слыхал последнего четверостишия, кото
рое возбудило бурю против поэта. Стихи сии ходили
в двух списках по городу, одни с прибавлением, а другие
без него, и даже говорили, что прибавление было сде
лано другим поэтом, но что Лермонтов благородно
принял это на себя. Он просил меня поговорить в его
пользу Мордвинову, и на другой день я поехал к моему
родичу.
Мордвинов был очень занят и не в духе. «Ты всегда
с старыми в е с т я м и , — сказал о н , — я давно читал эти
стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего
предосудительного». Обрадованный такой вестью, я по
спешил к Лермонтову, чтобы его успокоить, и, не застав
дома, написал ему от слова до слова то, что сказал
237
мне Мордвинов. Когда же возвратился домой, нашел
у себя его записку, в которой он опять просил моего
заступления, потому что ему грозит опасность. Долго
ожидая меня, написал он на том же листке чудные
свои стихи «Ветка Палестины», которые по внезапному
вдохновению у него исторглись в моей образной при
виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока:
Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты цвела, где ты росла?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?.. и проч 5.
Меня чрезвычайно тронули эти стихи, но каково
было мое изумление вечером, когда флигель-адъютант
Столыпин 6 сообщил мне, что Лермонтов уже под арес
том. Случилось мне на другой день обедать у Мордви
нова; за столом потребовали его к гр. Бенкендорфу;
через час он возвратился и с крайним раздражением
сказал мне: «Что ты на нас выдумал? ты сам будешь
отвечать за свою записку». Оказалось, что, когда Лер
монтов был взят под арест, генерал Веймарн, исполняв
ший должность гр. Бенкендорфа за его болезнью,
поехал опечатать бумаги поэта и между ними нашел
мою записку. При тогдашней строгости это могло дурно
для меня кончиться, но меня выручил из беды бывший
начальник штаба жандармского корпуса генерал
Дубельт. Когда Веймарн показал ему мою записку, уже
пришитую к делу, Дубельт очень спокойно у него спро
сил, что он думает о стихах Лермонтова, без конечного
к ним прибавления. Тот отвечал, что в четырех послед
них стихах и заключается весь яд. «А если Муравьев
их не читал, точно так же как и Мордвинов, который
ввел его в такой промах?» — возразил Дубельт.
Веймарн одумался и оторвал мою записку от дела. Это
меня спасло, иначе я совершенно невинным образом
попался бы в историю Лермонтова. Ссылка его на Кав
каз наделала много шуму; на него смотрели как на
жертву, и это быстро возвысило его поэтическую славу.
С жадностию читали его стихи с Кавказа, который
послужил для него источником вдохновения. <...>
Между тем Лермонтов был возвращен с Кавказа
и, преисполненный его вдохновениями, принят с боль
шим участием в столице, как бы преемник славы Пуш
кина, которому принес себя в жертву. На Кавказе было,
действительно, где искать вдохновения: не только чуд-
238
ная красота исполинской его природы, но и дикие нравы
его горцев, с которыми кипела жестокая борьба, могли
воодушевить всякого поэта, даже и с меньшим талантом,
нежели Лермонтов, ибо в то время это было единст
венное место ратных подвигов нашей гвардейской
молодежи, и туда устремлены были взоры и мысли
высшего светского общества. Юные воители, возвра
щаясь с Кавказа, были принимаемы как герои. Помню,
что конногвардеец Глебов, выкупленный из плена
горцев, сделался предметом любопытства всей столицы 7.
Одушевленные рассказы Марлинского рисовали Кавказ
в самом поэтическом виде; песни и поэмы Лермонтова
гремели повсюду. Он поступил опять в лейб-гусары.
Мне случилось однажды в Царском Селе уловить
лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему
зашел и застал его за письменным столом, с пылающим
лицом и с огненными глазами, которые были у него
особенно выразительны. «Что с тобою?» — спросил
я. «Сядьте и с л у ш а й т е » , — сказал он и в ту же минуту
в порыве восторга прочел мне от начала до конца всю
свою великолепную поэму «Мцыри» (послушник по-
грузински), которая только что вылилась из-под его
вдохновенного пера 8. Внимая ему, и сам пришел
я в невольный восторг: так живо выхватил он из ребр
Кавказа одну из его разительных сцен и облек ее
в живые образы пред очарованным взором. Никогда
никакая повесть не производила на меня столь сильного
впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его
«Мцыри», но уже не та была свежесть красок, как при
первом одушевленном чтении самого поэта.
Недолго суждено было Лермонтову пользоваться
своею славой и наслаждаться блестящим обществом
столицы. По своему заносчивому характеру он имел
неприятность с сыном французского посла, которая
должна была кончиться дуэлью, и, для того чтобы раз
вести соперников, молодого Баранта отправили в Па
риж, а Лермонтова опять на Кавказ, с переводом
в армейский полк. Видно, уже такова была его судьба,
что не миновал ее даже и там, где хотели спасти его
от поединка 9. Он пал от руки приятеля, который
всячески старался избежать дуэли, но был вынужден
драться назойливостью самого Лермонтова, потому что
он не давал ему нигде покоя колкими своими шутками 10.
Розно рассказывают причину столь странного поведе
ния пылкого поэта, и трудно теперь узнать истину.
239
Мне случилось в 1843 году встретиться в Киеве с тем,
кто имел несчастие убить Лермонтова; он там исполнял
возложенную на него епитимию и не мог равнодушно
говорить об этом поединке; всякий год в роковой его
день служил панихиду по убиенном, и довольно странно
случилось, что как бы нарочно прислали ему в тот самый
день портрет Лермонтова; это его чрезвычайно взволно
вало. <...>
На Кавказе поклонился я уединенной могиле Гри
боедова, на горе Св. Давида, но мне не пришлось посе
тить могилы Лермонтова на водах, в виду снежного
Эльборуса, которого заоблачную беседу с Шат-горою
столь поэтически он подслушал и передал нам в чудных
стихах. Мир душе обоих великих поэтов! С одним встре
тился я на заре моей жизни, с другим же в знойный
ее полдень, но их память доселе живет в моем сердце.
Обоих осенил безмолвным своим величием Кавказ, на
котором положили огненное свое клеймо Пушкин, Лер
монтов и Марлинский; вдохновенными поэмами и рас
сказами они еще более его сроднили с русскою землею.
E. A. АРСЕНЬЕВА
ИЗ ПИСЕМ К П. А. КРЮКОВОЙ
Петербург. 31 декабря 1834 г.
<...> Гусар мой по городу рыщет 1, и я рада, что он
