Владимир Набоков: русские годы
Летом 1901 года Елена Ивановна Набокова похоронила отца и мать. Она носила Сергея, когда ей, нервной по натуре, выпали тяжелые физические и эмоциональные испытания, связанные с болезнью родителей; позднее ее деверь предположил, что недостатки Сергея (его ужасное заикание, его робость, его ранняя ненависть к матери) могли быть следствием тревог, которые мучили ее в то время 24. Вскоре после смерти родителей Елене Ивановне рекомендовали поехать на юг Франции. В конце лета Владимир Дмитриевич, оставив жену с детьми среди купален и пляжных полосатых кабинок модного Биаррица, вернулся в Петербург, где он в то время еще продолжал читать лекции в Училище правоведения. Вскоре Елена Ивановна с двумя сыновьями отправилась на виллу своего брата Василия «Перпинья», около По, в Нижних Пиренеях. Единственное, что запомнил из этой поездки Володя Набоков, — эта какая-то блестящая мокрая крыша 25.
В Петербурге к Владимиру Дмитриевичу приехала на время его единственная незамужняя сестра Надежда. Как видно из воспоминаний Надежды Дмитриевны, ее брат по-прежнему вел тот великосветский образ жизни, который знаком нам по романам Толстого: по утрам — верховая езда на собственных лошадях в манеже неподалеку от дома, по вечерам — театр, а после театра — ужин с шампанским и устрицами. Зимой он едет за женой и детьми в Канны, а в начале 1902 года вся семья возвращается в Петербург 26.
Вероятно, именно в это время русскую няню мальчиков сменила первая их английская гувернантка, мисс Рэчель Оум — «простая толстуха», имевшая обыкновение кормить детей перед сном английскими бисквитами (дантисты станут кошмаром Набокова) 27.
Третий ребенок Набоковых, дочь Ольга, родилась 5 января 1903 года [11]. Однако мальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как в старину, и маленький Владимир по-прежнему оставался в центре внимания родителей. Мать делала все, чтобы развить присущее сыну удивление перед жизнью. Превращая свои драгоценности в игрушки Володи, Елена Ивановна, очевидно, хорошо понимала созвучную ей самой, почти врожденную любовь сына к игре красок и света, которая сочеталась у этого склонного к синестезии ребенка с чуткостью к вкусовым и осязательным наслаждениям:
Заодно воскресает образ моей детской кровати, с подъемными сетками из пушистого шнура по бокам, чтобы автор не выпал; и, в свою очередь, этот образ направляет память к другому утреннему приключению. Как, бывало, я упивался восхитительно крепким, гранатово-красным, хрустальным яйцом, уцелевшим от какой-то незапамятной Пасхи! Пожевав уголок простыни так, чтобы он хорошенько намок, я туго заворачивал в него граненое сокровище и, все еще подлизывая спеленутые его плоскости, глядел, как горящий румянец постепенно просачивается сквозь влажную ткань со все возрастающей насыщенностью рдения 28.
Выстраивая «Другие берега» и «Память, говори», Набоков ассоциирует это «гранатово-красное, хрустальное яйцо» с драгоценными камнями матери, с хрусталем, призмами, спектром, радугами — образами, которые сливаются воедино в его первых поэтических опытах: тема драгоценных камней и радуги позволяет ему одновременно выразить свой восторг перед сокровищами зрительного мира и установить связь между ними и своим собственным художественным даром.
Набоков всегда считал, что счастливое детство, даже самая ранняя его пора, сыграло исключительно важную роль в формировании его как художника. В «Других берегах» он переплетает разные мотивы, подобные мотивам драгоценных камней, и разные темы, подобные теме сознания, нарочно смешивая их как на загадочных картинках, почти столь же запутанных и завораживающих, как само прошлое. Лишь распутывая эти невидимые нити и разгадывая эти скрытые загадки, можно обнаружить ключи к набоковскому ощущению собственного детства.
Еще один из мотивов «Других берегов» связан с той ролью, которую играли в жизни Набокова садовые дорожки, парковые аллеи, лесные тропы 29. Он помнил, что его самосознание пробудилось впервые в августе 1903 года, в новом парке семейного поместья в Выре, на «аллее дубков, бывшей, видимо, главной артерией моего детства» 30. Возможно, это произошло в день рождения матери [12]. Володя шел между родителями и, выяснив, сколько им лет, впервые в жизни открыл для себя, что «я — я, а мои родители — они… Тогда-то я вдруг понял, что двадцатисемилетнее, в чем-то белорозовом и мягком, создание, владеющее моей левой рукой, — моя мать, а создание тридцатитрехлетнее, в белозолотом и твердом, держащее меня за правую руку, — отец» 31. Набоков вспоминает удивление и свободу, испытанные им с «зарождением чувства времени» на заре полного осознания себя — при этом «втором крещении», которое оказалось гораздо более таинственным и «действительным», чем погружение в православную купель, совершенное за несколько лет до этого 32. На всем протяжении «Других берегов» особый интерес автора к тайне сознания не ослабевает.
Выра — одно из трех поместий, вокруг которых вращались летние месяцы набоковского детства. Хотя большую часть русского периода своей жизни Набоков провел в петербургском особняке родителей, лишь Выра всегда была для него «домом». Лето — счастливейшее время года, которое стягивает самую большую дугу набоковских воспоминаний, сыграло важнейшую роль в его формировании. Владимир Дмитриевич в детстве проводил летние месяцы в Батове, а Елена Ивановна — неподалеку от него, в Выре, и их восторженные воспоминания придавали едва мерцающее четвертое измерение прогулкам в парках: «будто бы, возвратясь после многолетних путешествий», они показывали Владимиру «заветные зарубки событий, окутанных неуловимым прошлым, которое каким-то образом сохраняется в настоящем» 33.
Почти сверхъестественная способность Набокова оживлять в памяти картины былого — это черта, которую он унаследовал и от Рукавишниковых, и от Набоковых, развивая ее в себе «еще тогда, когда, в сущности, никакого былого и не было» 34. Главным наставником Набокова, учившим его складывать в копилку любой дар настоящего, ибо его ценность с годами неизмеримо возрастет, была Елена Ивановна:
«Вот запомни», говорила она, с таинственным видом, предлагая моему вниманию заветную подробность:…краски кленовых листьев на палитре мокрой террасы, клинопись птичьей прогулки на свежем снегу… Таким образом, я унаследовал восхитительную фата-моргану, все красоты неотторжимых богатств, призрачное имущество — и это оказалось прекрасным закалом от предназначенных потерь 35.
Набоков оказался верным учеником. Выру и ее окрестности, писал он позднее, «я люблю больше всего на свете» 36. Если русская культура для Набокова — это только Санкт-Петербург, то русская природа — это только березовые рощи и ельники, болота и луга — все то, что окружает Выру. Степи для набоковской России значат столь же мало, как какие-нибудь пампасы.
Сегодня на месте Выры нет ничего, кроме чахлой рощицы. В 1942 году фашисты устроили здесь штаб, а при отступлении в 1944 году, согласно одной из версий, сожгли дом дотла 37; кирпичи от фундамента растаскали на печные трубы деревенские жители. Когда-то посреди дома была чугунная лестница, ведущая на паркетную площадку второго этажа, куда падал свет из стеклянного свода. Даже она не сохранилась. Построенная отцом Ивана Рукавишникова, усадьба представляла собой большой, приземистый, простой двухэтажный дом, украшенный деревянной резьбой местных мастеров. Балконы второго этажа выходили на липовые кроны, сквозь цветные стекла веранды был виден ухоженный сад, а за ним — темные ели старого парка. Позади дома парк круто спускался вниз, к плотине водяной мельницы. На другой стороне Оредежи, там, где широкая река сливается с пологим, заросшим камышом берегом, протянулось вдоль шоссе из Петербурга в Лугу большое село Рождествено.