Владимир Набоков: русские годы
В.Д. Набоков, с 1903 года гласный в Петербургской городской думе, через три дня после Кровавого воскресенья произнес на ее заседании гневную речь о расстреле рабочих и предложил выделить на помощь семьям погибших 25 000 рублей. Поскольку цензура в течение нескольких недель после трагедии особенно свирепствовала, сообщение о его выступлении поместила лишь одна газета, а из опубликованных протоколов заседаний Думы оно даже было изъято 16. Но реакция не заставила себя ждать. В течение одной недели В.Д. Набокова лишили места в Училище правоведения и придворного титула камергера 17. Он, однако, не жалел, что его отлучили от такого двора, и «преспокойно поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира» 18.
III
Антиправительственная позиция Набокова-старшего становилась все более определенной, а Набоков-младший тем временем тоже определял свое место в жизни. В ту зиму он уже был «писателем»:
Я начал сочинять еще совсем ребенком: хорошо помню, что в пять лет в Петербурге… я обычно рассказывал себе, лежа в постели или во время игры, самые разные истории — чаще всего героические приключения. Вокруг меня и сквозь меня проходила череда образов 19.
Зима в Санкт-Петербурге выдалась короче, чем обычно. Чтобы избежать толков среди родственников и знакомых, которые были недовольны его политической деятельностью, Владимир Дмитриевич недели через две после своего выступления по поводу Кровавого воскресенья решил на некоторое время уехать с семьей за границу 20.
В «Других берегах» Набоков вновь и вновь воспроизводит образы, отпечатавшиеся в его памяти яркими цветными картинками из календаря, на которых время стерло даты. «Чтобы правильно расставить во времени некоторые мои ранние воспоминания, — признается он, — мне приходится равняться по кометам и затмениям, как делает историк, датирующий обрывки саг» 21. Он живо вспоминал, как поезд, на котором они ехали из Милана в Аббацию, зашел — будто скрываясь от грозы — в Сен-Готардский туннель, чтобы выбраться из него на ослепительно-яркий свет, к радуге, зависшей над скалой. В конце 1940-х годов, когда он обдумывал свою автобиографию, он датировал этот эпизод 1905 годом, но затем отнес его к 1904 году. В первый раз он был прав.
В Аббации они поселились у сестры В.Д. Набокова Наталии де Петерсон (ее муж был русским консулом в расположенном поблизости Фиуме, ныне Риека, Югославия) на снятой внаем вилле «Нептун» с башней и настоящими бойницами. В то время Аббация (ныне Опатия) была модным среди аристократов Австро-Венгерской империи курортом. Но Владимиру он не могли заменить дом, далекую Выру.
…Предаваясь мечтам во время сиесты, при спущенных шторах, в детской моей постели, я бывало поворачивался на живот, — и старательно, любовно, безнадежно, с художественным совершенством в подробностях (трудно совместимым с нелепо малым числом сознательных лет), пятилетний изгнанник чертил пальцем на подушке дорогу вдоль высокого парка… зеленые столбы и навес подъезда, все ступени его… 22
С изгнанничеством связан еще один из лейтмотивов «Других берегов»: стремясь, в соответствии с общим замыслом книги, показать, как в хризолиде детства уже видна вся окраска его «взрослой формы», Набоков утверждал, что он «прошел через все горести и восторги ностальгии задолго до того, как революция сломала декорации его детства и юности» 23.
Изображает он себя и на пляже в Аббации. С подаренным кузиной Оней браслетом на запястье он карабкается лягушкой «по мокрым, черным приморским скалам; мисс Норкот, томная и печальная гувернантка, думая, что я следую за ней, удаляется с моим братом вдоль взморья; карабкаясь, я твержу, как некое истое, красноречивое, утоляющее душу заклинание, простое английское слово „чайльдхуд“ (детство); знакомый звук постепенно становится новым, странным, и вконец завораживается, когда другие „худ“ы к нему присоединяются в моем маленьком, переполненном и кипящем мозгу — „Робин Худ“, и „Литль Ред Райдинг Худ“ (Красная Шапочка), и бурый куколь („худ“) горбуньи-феи. В скале есть впадинки, в них стоит теплая морская водица, и, бормоча, я как бы колдую над этими васильковыми купелями» 24. В этом эпизоде Набоков показывает, как тогда уже работало его творческое воображение: слова возбуждают его, и он погружается в себя, в собственные мысли: «Я думаю, что родился таким. Не по годам развитой ребенок. Вундеркинд» 25. Любопытно, что даже в эти ранние годы женщины присутствуют в его смутных фантазиях: его хорошенькая сверстница Оня, или томная брюнетка с синими морскими глазами, мисс Норкот, — в нее он был немного влюблен и тяжело переживал, когда ее внезапно уволили (она оказалась лесбиянкой); или — в других случаях — его мать, которая всегда принимала такое пылкое участие в его становлении как художника.
Русско-японская война давала себя знать даже здесь: «…в кафе у фиумской пристани, когда уже нам подавали заказанное, мой отец заметил за ближним столиком двух японских офицеров — и мы тотчас ушли; однако я успел схватить целую бомбочку лимонного мороженого, которую так и унес в набухающем небной болью рту» 26. Несмотря на свою полную аполитичность, Набоков позднее станет неизменно следовать примеру отца, демонстративно бойкотируя всех антисемитов, коммунистов, фашистов и их сообщников.
IV
А в то время в России поражение в войне и усиление борьбы земских деятелей, интеллигенции, крестьян и рабочих за безотлагательное принятие реформ ускорили ход революции. К маю 1905 года в деревнях «запылали бунты», а к концу этого же года страна пережила забастовок больше, чем за всю свою предыдущую историю 27. Оппозиция режиму сплачивала ряды по всем фронтам.
Иосиф Гессен написал В.Д. Набокову от имени газеты «Право» и «обратил его внимание, что теперь место не в итальянском курорте, а в Петербурге, где его ждет руководящая роль». Владимир Дмитриевич тотчас приехал с благословения жены, оставив ее с детьми на более солнечном и более безопасном юге 28.
Он прибыл в Россию в конце сентября и немедленно приступил к работе в «Праве». В октябре 1905 года началась всеобщая стачка, из-за которой никто из представителей петербургской либеральной интеллигенции, кроме В.Д. Набокова и его друга И.В. Гессена, не смог приехать в Москву на учредительный съезд Партии конституционных демократов (КД) или — согласно официальному ее названию — Партии Народной Свободы. Когда съезд уже закрывался, Николай II обнародовал свой Манифест от 17 октября. Царь понимал, что, пока его войска находятся на Дальнем Востоке, он не способен установить диктатуру и подавить волнения и поэтому единственно возможный для него выход — это пойти на неприятную уступку и создать настоящее законодательное собрание.
Хотя Манифест вызвал ликование на улицах, люди, искушенные в политике, поняли, что он почти ничего не изменил. В газете «Право» В.Д. Набоков назвал условия Манифеста неудовлетворительными и «утверждал, что коренными элементами этой реформы должны быть всеобщее избирательное право, свобода и конституция, выработанная учредительным собранием» 29. Во время так называемых «дней свободы», последовавших за выходом Манифеста, атмосфера сильно накалилась. Бесчинства левых и особенно правых стали обычным явлением.