Владимир Набоков: русские годы
Любовь к Люсе не помогла его учебе. Хотя в раннем детстве он был математическим вундеркиндом, в 1907 году, во время пневмонии, он утратил свой дар, и в Тенишевском его оценки по математике скакали то вверх, то вниз, в зависимости от колебаний его интереса. В конце весеннего семестра 1916 года Набоков получил «неудовлетворительно» по алгебре и был вынужден заниматься дополнительно.
Репетитор по математике, нанятый на осень 1916 года, выпускник Тенишевского училища, ныне студент, Лазарь Розенталь позднее стал одним из немногих, оставивших воспоминания о юном Набокове. Он взялся готовить Владимира потому, что уже занимался с его одноклассником, бедным, робким, застенчивым Николаем Шустовым, оставшимся без отца. Шустов, который с гордостью рассказывал Розенталю о своем друге, хотел, чтобы его учитель удостоился чести заниматься с таким учеником, как Володя. Розенталь нашел их дружбу непонятной: «Он был не только из совсем иной среды, но и другого склада. И хотя в классе он выступал часто в роли коновода, а Коля жался больше к стенке, все же что-то их связывало». Он вспоминал, как благодарен был Шустов не только за то, что его приглашали в набоковский особняк, но и за то, что Елена Ивановна обращалась к нему за советом, как умерить горячность сына.
Володя показался Розенталю способным, хотя и легко отвлекающимся учеником: «Схватывал, когда хотел, сразу. К сожалению, его голова была полна другим. Слишком много другим! Восприимчив, начитан, наблюдателен, сообразителен. Как говорится — не без способностей. Но импульсивен, избалован, себялюбец… Но, видимо, действительно влюбчив». В своей светлой и просторной комнате на третьем этаже — наполовину спальне, наполовину гостиной, уставленной рядами тонких книжек современных русских поэтов, Набоков охотно говорил с Розенталем, студентом-гуманитарием, о литературе и показал ему не только «Стихи», написанные и напечатанные для Люси, но и гораздо более внушительное собрание своих стихотворений, отпечатанных на машинке и переплетенных в книгу. Оценка Розенталя была доброжелательной, но твердой: стихи слишком торопливы, слишком банальны, и их автор слишком явно подражает устаревшим и сомнительным поэтам раннего модернизма 41.
VII
В феврале и марте 1916 года детский поэт и литературный критик Корней Чуковский, прозаик Алексей Толстой и детский писатель и автор исторических романов Василий Немирович-Данченко (все трое регулярно печатались в газетах) отправились вместе с В.Д. Набоковым и двумя другими журналистами в Англию. Англичане надеялись, что эти представители российской прессы смогут убедить своих читателей в стране, несущей беспрецедентные военные потери, что, несмотря на свою репутацию державы, далекой от войны, Британия также делает все возможное ради общего дела. Хотя в отличие от своих коллег Владимир Дмитриевич все еще носил военную форму, он объявил, что его взгляды на задачи войны не вполне совпадают с официальными. Он назвал тактичным молчание Британии по поводу ее союза со страной, чья внутренняя политика нарушает нормы свободы, и завершил свой отчет, выразив надежды на то, что нынешнее сотрудничество между двумя державами поможет быстрее внедрить в России английские понятия прогресса, справедливости и свободы. Это произошло даже быстрее, чем он ожидал, и без британской помощи, но длилось совсем недолго — гораздо меньше, чем он надеялся 42.
С наступлением зимы 1916/17 года дым катастрофы все больше сгущался над воюющей Россией. Николай и Александра полностью оторвались от реальности. Влияние Распутина при дворе было неограниченным, снабжение катастрофически ухудшилось, продовольственный кризис порождал все новые стачки. 1 (14) ноября коллега В.Д. Набокова Павел Милюков выступил в Думе с речью, рассчитанной на то, чтобы взбудоражить всю страну: приведя многочисленные примеры правительственной некомпетентности, он закончил выступление вопросом: «Что это, глупость или государственный заговор?» Когда даже умеренный деятель Четвертой Думы намекнул на то, что не исключает сговора царицы с Германией, все в России поняли, что грядут какие-то события. Рабочие находили все меньше и меньше оснований отказываться от проведения забастовки. В элегантных салонах стало модным поносить правительство. Даже великие князья, министры и генералы либо надеялись на дворцовый переворот, либо планировали его [43]. Николай же все выжидал, его правительство бездействовало, а Милюков надеялся, что либералов попросят взять власть в свои руки 43.
После второго воспаления легких (первое было в 1907 г.), а потом и кори доктора посоветовали Владимиру поправить здоровье в Иматре в Финляндии, на курорте, действовавшем круглый год, куда он и отправился вместе с матерью в середине января. Там он познакомился с Евой Любржинской, не похожей на Люсю Шульгину ни в чем: польская еврейка, на пять лет старше Набокова, модная молодая дама, космополитка и умница (она изучала химию у Мари Кюри в Париже). В Петрограде, куда он вернулся примерно 19 февраля (4 марта) (его мать, не оправившаяся после бронхита, задержалась в Финляндии), его отношения с Евой переросли в единственный «более или менее серьезный» роман, продолжавшийся с перерывами в течение последующих нескольких лет. Ему нравилась ее беспечность, ее готовность вспоминать о далеком детстве и даже — сначала — ее неверие в простое счастье 44.
23 февраля (8 марта) Владимир Дмитриевич встречал жену на Финляндском вокзале. В городе было неспокойно 45. Вот-вот готова была начаться неожиданная и незапланированная Февральская революция. Днем раньше на фоне все более ухудшавшегося положения с продовольствием поползли слухи, что правительство сократило хлебную норму. 23 февраля работницы текстильной фабрики объявили забастовку в честь Международного женского дня, и когда они проходили по улицам с криками «Хлеба! Хлеба!», к ним присоединялись все новые и новые демонстранты. На следующий день на улицы вышло еще двести тысяч забастовщиков, которые дошли до самого центра Петрограда, причем стоявшие там казаки отказались выступить против демонстрантов. К 25 февраля Петроград снова охватила всеобщая забастовка. Находившийся тогда на фронте Николай II отдал приказ о ее подавлении. В воскресенье 26-го город патрулировали войска, однако это не остановило демонстрантов. Хотя то здесь, то там в скопления людей стреляли, в самой армии уже обнаружились первые признаки неповиновения. 27 февраля солдаты, отказавшиеся стрелять в соотечественников, стали поднимать мятежи в своих полках. Были захвачены склады с оружием, винтовки передавались из рук в руки, как игрушки. Революция стала свершившимся фактом.
27 февраля В.Д. Набоков, как обычно, отправился на службу. Когда он вернулся домой, повсюду слышались ружейная пальба и пулеметные очереди 46. Немного раньше в тот же день Николай, все еще не представляя, с какой быстротой разворачиваются события, отдал приказ распустить Думу. В столице, в Таврическом дворце, группа думских лидеров сформировала временный комитет, ставший позднее основой Временного правительства. В другом зале дворца лидеры социалистической интеллигенции тем временем приступили к формированию Совета по образцу Советов, возникших в революцию 1905 года, и призвали рабочих и восставших солдат избирать в этот новый орган своих депутатов. Тысячные толпы двинулись ко дворцу.
Правительство, практически оказавшееся без поддержки изменившей ему армии, ушло в отставку. Утром 28-го Владимир Дмитриевич остался дома: на улицах нападали на офицеров, срывали погоны. На Морской и рядом с ней на Мариинской площади стреляли. Гостиница «Астория» на противоположной от особняка стороне площади, которую можно было увидеть из эркера в кабинете Елены Ивановны, стала местом самого жестокого сражения Февральской революции. Мятежные солдаты требовали выдать им офицеров, живших в гостинице, известной во время войны как Hotel Militaire [44]. В ответ по собравшейся внизу толпе стали стрелять из пулемета. Мятежники тоже открыли огонь, бросились на штурм здания, и вскоре вращающиеся двери гостиницы уже загребали кровь из образовавшейся под ними лужи. Хотя женщин, детей и иностранных военных атташе не тронули, русских офицеров выволокли на площадь и нескольких из них расстреляли. (Не удивительно, что В.Д. Набоков никогда не идеализировал «бескровные» февральские дни.) Беженцы из «Астории» стали собираться на Морской, 47: сначала пришла сестра Владимира Дмитриевича, Нина, с мужем, адмиралом Коломейцевым, потом семья с маленькими детьми, которую привели какие-то английские офицеры, знавшие Набоковых, потом еще одна семья дальних родственников. Всех их кое-как разместили, и двое суток никто не выходил из дома 47.