Владимир Набоков: русские годы

  
IV
 
Только писать. В тот день он написал стихотворение «Finis», в ритмических перебоях и разбитых фразах которого, столь необычных для его поэзии, печаль сливается с мучительной растерянностью. Хотя Набоков никогда не принимал романтических представлений о том, что поэзия должна быть непосредственным выражением чувств, он говорил также, что для создания шедевра нужна «большая глубина духа» 24. Несомненно, разрыв со Светланой высвободил в нем новую энергию. За три оставшиеся недели января он написал пятнадцать стихотворений, которые впоследствии счел возможным включить в сборник избранной поэзии, а также пять менее удачных стихов и сделал несколько переводов из Теннисона, из Байрона, Лэма и Мюссе. Гордыня и самолюбование портят его неудачные стихи, но лучшие из них полны страсти («…И все, что было, все, что будет…») и фантазии («В кастильском переулке») 25.
В коротком святочном рассказе «Слово», который напоминает символические новеллы Эдгара По, герой просыпается в перламутрово-лиловом раю и безуспешно пытается обратить на себя внимание ангелов, которые «плавной поступью» проходят мимо 26. Один из них, еще не совсем отвернувшийся от земли, останавливается, чтобы выслушать смертного, который хочет рассказать о красоте и горе своей родной страны, но лишь лепечет что-то невнятное и путается в словах. И все же ангел понимает его и молвит ему единственное сияющее слово. Это простое решение наполняет смертного восторгом, проливается по всем его жилам, и он громко выкрикивает магическое слово — и, проснувшись в земном мире, силится, но не может вспомнить, что именно он крикнул. Казалось бы, в «Слове», как и в более раннем рассказе «Нежить», Набоков слишком прямо рисует столкновение человека с потусторонностью. Однако это в большой степени объясняется жанром: два первых рассказа Набокова появились в «Руле» в день православного Рождества (7 января нового стиля) и, по-видимому, были задуманы как святочные истории с элементом сверхъестественного в духе Диккенса [80]. Хотя Набоков скоро поймет, что попытки одновременно изобразить два пересекающихся плана бытия ведут его в тупик, новый рассказ предвосхищает нечто чрезвычайно важное в его зрелом творчестве: тайну всех тайн, которую, как кажется герою, вот-вот прошепчет умирающий в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», ключ к бытию в «Ultima Thule», который прячет Фальтер и который нам, возможно, предстоит отыскать: коварное ключевое слово «фонтан» в поэме Шейда «Бледный огонь».
В конце февраля Набоков закончил самую длинную — 850 строк — из своих поэм, «Солнечный сон», написанную в жанре средневековых видений 27. Седовласый король посылает своего воина Ивэна разрешить в поединке спор с соседним королевством и его чернобородым королем. По условиям поединка первый, кто выиграет десять партий в шахматы, считается победителем. Мечтательный Ивэн одерживает победу, однако во время поединка он все больше и больше попадает во власть колдовских чар города, звуки которого он слышит вокруг шатра, разбитого им на пустынной равнине. Вернувшись к невесте, Ивэн уговаривает ее разделить с ним его уединение. Несколько недель она делает вид, что слышит те же звуки, что и он, но потом признается, что для нее равнина так и осталась безмолвной. Когда она покидает Ивэна, тот еще глубже погружается в грезы, слышит и даже видит город странных созвучий, в блаженстве протягивает к нему руки, — и его мертвое тело находят на заросшей травой равнине. Здесь чувства, которые испытал Набоков, когда его оставила Светлана — невеста, не способная воспринимать божественную гармонию, явленную ему, — трансформируются в историю, предвосхищающую видения одинокого героя «Приглашения на казнь». При этом Набоков хочет сказать: хотя проблеск иного, потустороннего мира может быть вспышкой подлинного видения, лишь безумец абсолютно уверен в том, что из земной жизни есть доступ в потусторонность.
 
В марте Набоков в третий раз за три месяца заканчивает довольно большую работу в новом для него жанре — пьесу «Смерть», романтическую драму для чтения, напоминающую «Фауста». Место действия ее — Кембридж времен Байрона, и тень поэта скользит в одной-двух ярких стихотворных строчках 28. Становится известно, что у Гонвила, ученого и университетского дона, умерла жена Стелла, и его лучший ученик Эдмонд, который стыдится своих пылких потаенных чувств к ней, заходит к наставнику, чтобы выразить соболезнования и покончить с собой, ибо существование без Стеллы не имеет для него никакого смысла. Прежде чем хладнокровно налить Эдмонду яд из какого-то пузырька, Гонвил предупреждает его, что после смерти человека его сознание, возможно, продолжает некоторое время жить. Сцена погружается в темноту. Действие второе. («Прошло всего несколько мгновений».) Эдмонд видит ту же комнату и в ней Гонвила, но воспринимает эту картину только как лихорадочное порождение его земного сознания, работающего и за порогом смерти. Продолжая свою игру, Гонвил выпытывает у Эдмонда, насколько далеко тот зашел в своей любви к Стелле, и узнает, что ему нечего было опасаться: один лишь страстный взгляд Эдмонда, оставшийся без ответа, вот и вся его вина. Тогда Гонвил, которому больше незачем притворяться, объясняет Эдмонду, что дал ему не яд, а безвредный раствор. Эдмонд, однако, отказывается поверить ему, принимая это объяснение и все происходящее за грезу, ловко сотканную сознанием как продолжение земной жизни. Раздраженный Гонвил спрашивает его: «А если я скажу тебе, что Стелла не умерла?» — и зовет жену. Эдмонд слышит, как она спускается по лестнице, и в этот момент чувствует, словно он низвергается в бездну смерти. Затемнение на сцене. Занавес. Происходило ли второе действие по эту или по ту сторону смерти?
Набоков попытался придумать сюжет, который мог бы развиваться за пределами земной жизни и одновременно не выходил за эти пределы: задача трудная, оказавшаяся для него непосильной. Больше, чем сюжетные повороты, Набокову удались раздумья героя в первом акте; его стих здесь черпает новую силу в простоте и прозрачности стихотворных драм Пушкина. Эдмонд говорит об ужасе, который вызывают у него тайны бытия:
 
 
И страшно мне не только
 
мое непониманье, — страшен голос,
 
мне шепчущий, что вот еще усилье —
 
и все пойму я…
 
 
  
V
 
Немногим более чем за полгода Сирин потерял и отца и Светлану, и хотя затяжной приступ вдохновения и заглушил боль утраты, нервы его совсем сдали, и он понял, что ему пора освежить голову и душу. Соломон Крым, возглавлявший в 1918–1919 годах Крымское краевое правительство, до революции был агрономом и виноградарем и в эмиграции работал управляющим в большом поместье Беспаловых на юге Франции. Набокову пришла в голову «превосходная» идея наняться в это поместье сезонным рабочим на лето 29.
По-видимому, именно в то время, когда Набоков ожидал начала сбора фруктов, он сперва поработал статистом в расцветающей кинопромышленности Берлина. Для одной картины понадобилась театральная публика, и поскольку Набоков оказался единственным обладателем подходящего вечернего костюма — на нем был старый, купленный еще в Лондоне, смокинг, — то он попал в кадр. «Помню, как я стоял в ложе бутафорского театра и хлопал, а на воображаемой сцене что-то происходило»: «настоящее» убийство, которое театральная публика должна была принимать за сцену спектакля. Спустя некоторое время Набокову случилось смотреть этот фильм вместе с Лукашем. Он увидел, как его лицо осветилось и померкло, и указал Лукашу на экран. Но кадры промелькнули так быстро, что Лукаш только фыркнул, решив, что Набоков выдумал момент своего кинотриумфа 30. Скоро Набоков вмонтирует этот эпизод ради местного колорита в первый свой роман «Машенька».