Владимир Набоков: русские годы

  
VII
 
Когда в середине мая Набоков ехал в поезде на юг — через Дрезден, Страсбург, Лион и Ниццу, мысли о прошлом и о Светлане вытеснили мысли о будущем 38.
Как он и надеялся, несколько месяцев, проведенных в Домэн Больё, позволили ему окунуться в настоящее. Земля на ферме была цвета красного бургундского вина и молочного шоколада, плоский участок с одной стороны упирался в поросшие кустарником горы, а с другой — примыкал к городку Солье-Пон в пятнадцати километрах от Тулона, известному своим фруктовым рынком. Набоков полюбил простой распорядок дня на ферме: он вставал в шесть утра, вместе с другими работниками, молодыми итальянцами, трудился в поле, в полдень пил с ними дешевое вино и, раздевшись донага, плавал в огибающей ферму реке, загорал на берегу и голый по пояс возвращался на работу 39.
Когда он приехал, черешня уже созрела.
 
Сбор черешни — это настоящее искусство… В первый раз я работал довольно быстро, срывая самые зрелые черешни и наполняя ими специальную корзину, обитую клеенкой. Я нацепил ее на сук. Она упала, и все черешни погибли. Пришлось мне все начать сначала 40.
 
Затем пришла пора собирать абрикосы и персики, пропалывать молодую кукурузу, обрезать секатором ростки яблонь и груш. Больше всего ему нравилось проводить из круглого дворового бассейна воду к питомнику; он поднимал железный щит, и вода растекалась по неглубоким бороздам. Владимир подружился с Соломоном Крымом. Крым ничего не имел против, если время от времени его молодой соотечественник бросал работу, чтобы половить бабочек, жуков или мотыльков. Однажды, когда он трудился в поле, какой-то англичанин с сачком для ловли бабочек соскочил со своей виктории [82] и попросил Владимира придержать лошадь, а сам погнался за двухбунчужным пашой, вившимся вокруг фигового дерева. Каково же было удивление пожилого джентльмена, когда молодой работник, загорелый до черноты, худой, лохматый, в закатанных холщовых штанах, вдруг поинтересовался, блеснув великолепным знанием таксономической латыни, не попадался ли ему в здешних местах такой-то вид бабочек 41.
По вечерам Набоков вслушивался в гуттаперчевый квох лягушек и сочный свист соловьев. Когда меланхолические сумерки опускались на пробковую рощу или на оливы, кипарисы или пальмы, его тянуло уехать, покинуть Европу. Он жил вместе с другими работниками в доме из песчаника, крытом черепицей, — нечто среднее между величественным особняком и бараком. Но хотя он и находил ни с чем не сравнимую отраду в том, что загорел не меньше других и ничем не отличается от других рабочих, его все время тянуло к перу. Он послал Светлане письмо, полное страсти и печали, словно бы само расстояние, разделяющее их, давало ему на это право. Он писал стихи, которые вбирали в себя сумерки, стихи, которые были температурной кривой его выздоравливающего духа. Лирические стихи он мог сочинять и в уме, но уже к середине июня ему захотелось засесть за что-нибудь более серьезное. Ему негде было работать по ночам, и он решил было в следующем месяце возвращаться в Берлин 42.
Ему подыскали отдельную комнату, и к концу июня он закончил еще одну стихотворную драму — «Дедушка» 43. Испытанное им чувство обновления, кажется, определило настроение пьесы, действие которой происходит в начале девятнадцатого века на ферме во Франции. В пьесе отразилось восхищение гармонией природы, которая открылась ему в Домэн Больё, и увлечение его поколения Французской революцией. К крестьянину заходит, спасаясь от дождя, какой-то путник. Он оказывается дворянином, проскитавшимся по миру двадцать пять лет, с того самого дня, как ему удалось спастись от ножа гильотины в дыму и панике счастливо вспыхнувшего пожара. Крестьянин, гостеприимно принимающий прохожего, еще раньше приютил в своем доме безобидного слабоумного старика, которого в семье величают «дедушкой». Оказывается, этот старик — не кто иной, как тот самый палач, который двадцать пять лет назад упустил свою жертву. Теперь он узнает эту жертву в случайном прохожем, приходит в неистовство и, пытаясь его обезглавить, кидается на него с топором, но в схватке умирает. Роковой неизбежности не существует — говорит автор: даже неминуемая смерть упускает свою жертву, и не один раз, а дважды. Изобретательная, колоритная, сочетающая в белых стихах естественность речи и поэтические порывы, эта драма, однако, интересна скорее своими недостатками, чем достоинствами. По неуклюжим приготовлениям к центральному событию в «Дедушке», так же как и в «Смерти», можно судить, насколько зрелый Набоков преуспел в искусстве повествовательной преамбулы.
 
Девять дней спустя Набоков набросал еще одну короткую пьесу в стихах, «Полюс». Несколько лет назад он был потрясен, увидев под стеклом в Британском музее дневники Скотта, и теперь он стихами поведал о последних часах жизни английского путешественника и его товарищей 44. Точно найденные детали, дополняющие реальные события, придают диалогу естественность и гладкость, даже несмотря на то, что его ведут полуживые люди в занесенной снегом палатке. В этой пьесе впервые возникают темы бремени смелости, притягательности открытия, вечной романтики, которой осталось место и в наше время, — темы, которые позднее снова зазвучат в произведениях Набокова, но уже в более виртуозном исполнении. Из последних строк драмы можно понять, почему Набоков здесь ближе к документальности, чем где бы то ни было.
 
 
КАПИТАН СКЭТ
 
        Люди сказки любят, — правда?
 
Вот мы с тобой — одни, в снегах, далеко…
 
Я думаю, что Англия…
 
 
Вспомним, что первые литературные впечатления раннего детства Набокова — это английские сказки 45. Самим фактом смерти, считает Набоков, Скотт и его спутники переносятся в область легенды, сказки, искусства, где скорбь о погибших обретет постоянство и бессмертие. Эта идея раскрывается в контексте более поздних произведений: все в жизни, считает Набоков, может быть спасено, если, переходя в безвременье прошлого или в смерть, превращается в искусство. Так, в романе о Мартыне Эдельвейсе герой совершает подвиг ради подвига и уходит в смерть, словно в картину. Однако в «Полюсе» Набокову еще не удалось достичь подобного многозвучия.
Пока Набокова не было в Берлине, в «Руле» появился новый автор, напечатавший несколько переводов «Богомильских легенд» болгарского писателя Н. Райнова, — Вера Слоним. Она подписывалась просто «В.С.» — не путать с В. Сириным. 24 июня в «Руле» было напечатано новое стихотворение самого Сирина — «Встреча», и по крайней мере одна читательница безошибочно увидела в его строках свидетельство того, что она, почти незнакомка, вызвала у автора страстный интерес. Они обменялись письмами. 29 июля в «Руле» появилось новое стихотворение Сирина, написанное десятью днями ранее в Тулоне и помещенное рядом с переводом В.С. рассказа Эдгара По «Безмолвие», — поистине безупречная литературная преамбула к их роману, в уединении и на людях, в письмах и в газете, в стихах и прозе.
В конце июля Набоков заехал в Марсель и здесь, в самой мрачной части города, набрел на крошечный русский ресторанчик, который его околдовал. Он написал Вере Слоним, что стал завсегдатаем этого заведения:
 
…с русскими матросами, и никто не знает, кто я и откуда, и сам я удивляюсь, что когда-то носил галстук и тонкие носки… С улицы тянет кисловатой свежестью и гулом портовых ночей, и, слушая и глядя, я думал о том, что помню наизусть Ронсара и знаю названия черепных костей, бактерий, растительных сортов… Очень тянет меня в Африку и в Азию. Мне предложили место кочегара на судне, идущем в Индо-Китай 46.