Я тебе изменяю
– Плохо мнееее, – продолжала стенать Римма, протягивая то ли к сыну, то ли к каплям руки.
Нет, Анна Николаевна эти концерты никогда всерьез не воспринимала, потому как Римма начинала умирать при всяком удобном случае или в любой неугодной ей ситуации. И все же испытала огромное удовлетворение, когда разжала пальцы и бутылек полетел прямо на паркет, об который и стукнулся с характерным похоронным звуком.
– Ой, как нехорошо вышло, – заметила безо всякого сожаления Анна Николаевна.
По комнате тут же поплыл тошнотворный запах лекарства, оцененный по достоинству меланхоличной обычно болонкой Риммы: резво соскочив со своего пуфика, та мигом принялась слизывать с пола пролитое, после чего резко завалилась на бок.
– Что творится! – запричитала поразительно громко для умирающей Римма. – Глеб, да сделай ты что-нибудь!
– А я даже скажу, что, – любезно добавила Анна Николаевна. – Ты, Глебушка, домой больше не приходи. Оставайся с мамкой – она тебе и попку подотрет, и женщину подложит… А вещи свои у консьержки найдешь. Счастливо оставаться.
Закончив этот, самый, должно быть, длинный спич за всю свою жизнь, Анна Николаевна гордо развернулась и вышла прочь из проклятой квартиры.
И чувствовала себя при этом Гераклом, свершившим все свои подвиги разом. Не меньше.
***
Мама ворвалась в квартиру как ураган. Я как раз накормила Тео кашей, после чего сын принялся за свой любимый компот. Поэтому зрителей у матери было двое – я, застывшая с пачкой влажных салфеток. И Теодор, забывший, что нужно сделать из кружки следующий глоток.
– Вы переезжаете ко мне! С Глебом я вас больше не оставлю!
Мама выдала эту тираду и вдруг помчалась в нашу спальню. Я проследовала за ней, убедившись, что Тео вновь занялся компотом.
По позвоночнику пробежал ледяной озноб. Глеб эту ночь спал на диване, куда я его и отправила, а утром, пока мы с Тео еще дремали, лежа вместе на кровати (почему-то казалось, что если оставлю сына спать одного, его у меня попросту заберут), уехал на работу.
Обычно мы с мужем созванивались во время его обеда, обменивались короткими новостями, которые никакой особой информации не несли, а потом я дожидалась его вечером и мы уже обсуждали, как и у кого прошел день. Однако за сегодняшний обеденный перерыв Глеб мне ожидаемо не позвонил.
И вот теперь, когда я начала посматривать на часы и ждать, что же произойдет с наступлением вечера, мама сделала мне сюрприз.
– Что ты делаешь? – удивленно воскликнула я, понимая, что она… собирает вещи Глеба.
Причем делает это с таким рвением, какого я от мамы ни разу не видела.
– Я сказала, вы переезжаете ко мне!
– Но это вещи Глеба!
Переваривая то, что сказала мама, я не понимала, что вообще творится. Конечно, никуда уезжать из собственной квартиры я не планировала. Во-первых, потому что здесь был мой дом. Во-вторых, по закону она была наполовину моей. Да, оформлена на мужа, но в случае развода я получила бы половину, ибо брачного контракта с Ланским не заключала. Да и родители помогли нам с покупкой, выделив на нее весьма внушительную сумму.
– А Глеб переезжает к Римме и Вымени.
Мои брови поползли наверх. Что имела в виду мама, я не поняла. Однако она, вдруг разом успокоившись и даже сникнув, вздохнула и пояснила:
– Я была у сватьи. И видела там твоего мужа с какой-то… женщиной.
Возникло ощущение, будто мне в грудь вогнали ледяную иглу размером со шпиль останкинской телебашни. Стало больно. Там, где сердце. Глеб действительно мне изменил, а я, как дура, все подспудно не верила в сказанные мужем убивающие слова.
– С какой-то женщиной? – выдавила из себя и схватилась за первую попавшуюся поверхность, оказавшуюся журнальным столиком.
– Оленька, господи… прости ты меня.
Она бросилась ко мне, помогла добрести до кровати, на краю которой мы и устроились. Мне казалось, что внутри в этот момент растекается что-то схожее с выжженной пустыней. Я верила безоговорочно в то, что мне сказала мама. Просто не было повода начать сомневаться, допытываться, искать правду. У Глеба действительно была другая.
– За что простить? – подняла я взгляд на мать.
Она сначала отшатнулась. Видимо, по моим глазам было ясно, что именно владеет мною в данный момент.
– За то, что вывалила на тебя все… вот так.
Я закусила нижнюю губу. До боли, чтобы отрезвиться. И, взяв себя в руки, велела:
– Расскажи все. Я должна понимать, с чем имею дело.
Держалась из последних сил, но именно они мне и были нужны для того, чтобы продолжать жить дальше.
История, прозвучавшая из уст матери, вышла короткой. Она старалась преподнести мне все легко, даже со смехом, однако мне было не до веселья. И Глеб, и та, которую мама обозвала гордым именем Вымя, и даже болонка Лулу, что порой казалась мне гораздо более значимой для свекрови, чем окружавшие ее близкие люди, – все это было таким гомерическим. Не относящимся к моей жизни.
– Ты сказала Глебу, что вещи он найдет у консьержки? – переспросила у мамы, поднимаясь на ноги.
– Да. Но если ты против…
– Я не против! Я только за. И да, мы с Тео переедем пока к тебе. Мне нужно время на то, чтобы прийти в себя.
Через полминуты мы начали собираться. Одежда Ланского взаправду переезжала к консьержке, а мы с Тео – к моей маме.
Я быстро оглядела квартиру, выходя из нее и бросая на окружающую обстановку быстрый взгляд, полный тоски. С какой любовью я обставляла наш с Глебом дом, с каким желанием сделать все идеально бросалась выбирать каждую мелочь, что делала жилище уютным. Тем, в которое хочется возвращаться изо дня в день. И вот оказалось, что все это никому не нужно. И что можно списать нечистоплотность Глеба на лишние сантиметры на боках его жены.
Смешно. Я ведь сама перебирала в памяти подруг, которые у меня имелись, и понимала, что они нашли бы сотню виноватых в случившемся. Только не Глеба.
Ты растолстела, вот он и ушел.
Ты стала не так краситься.
Ты не дала ему так, как он того хотел.
Все, что угодно, лишь бы выгородить мужика, как будто на него стоило молиться и бить земные поклоны за то, что он вообще на мне женился.
Но я ведь была не такой. Самодостаточная, привлекательная, красивая даже с тем «багажом», что имелся в виде лишних килограммов. Я была личностью, с которой все вокруг обязаны были считаться. И собиралась показать это прежде всего самой себе.
– Готова? – спросила мама, нажав кнопку лифта.
На руках ее восседал Тео, который, судя по всему, воспринял все как приключение. Я же положила одну руку на ручку чемодана, второй – придерживала дверь, не торопясь закрывать ее, понимая, что это отрежет меня от прошлой жизни навсегда.
– Готова! – откликнулась, но запереть замок в квартире не успела.
Двери лифта разошлись в стороны, перед нашими взорами возник Глеб Ланской собственной персоной.
– Не готова, – отрезал он и, взяв меня за руку, потащил домой.
Муж застал меня врасплох.
Я сумела сделать первый самостоятельный вдох и движение только тогда, когда уже оказалась внутри квартиры, которую было так трудно, но вместе с тем – так необходимо, покинуть.
Дверь захлопнулась за нами, отрезая от мамы и Тео, оставшихся на площадке. Оставляя вдвоем в слишком тесном пространстве, слишком интимной близости.
И снова – знакомые стены. И снова – мы внутри них. Привычная картина, расколовшаяся на две части, которые уже невозможно склеить.
– И куда собралась? – грубо, почти зло, поинтересовался Глеб.
От его тона во мне вспыхнул ответный гнев. Какое право он имел говорить со мной так – требовательно, раздраженно, после того, что наделал? Какого черта вообще позволял себе такие интонации, будто я была марионеткой, вдруг вышедшей из-под контроля кукловода?
Пришло горькое осознание: а ведь меня наверняка именно так и воспринимали годами. Что Глеб, что его мать. И всему виной – моя мягкость, моя уступчивость и желание сделать всем хорошо… Зачастую – себе же во вред.