Изумрудный шторм
– Неужели? А что если вы ошибаетесь и мне оторвет голову пушечным ядром? – возразил капитан. – И вообще, почему я должен защищать команду, которая мне не принадлежит?
– Но ваши наниматели наверняка оценят такую стойкость. Возможно, даже назначат пенсию вашей вдове, если таковая имеется.
– Я в восторге от вашей свирепости, Гейдж, но далеко не все мы являемся героями войн с мусульманами и сражений с индейцами. Куда как разумней сдаться, поскольку велика вероятность того, что где-то через месяц меня обменяют на французского капитана. Превратности войны, что тут скажешь.
– А на кого обменяют нас?
– Представления не имею. Не знаю, чем вы можете быть полезным противной стороне.
– Но, Итан, у них дюжина пушек, – осторожно заметила Астиза. – Может, мы сумеем уговорить французов отправить нас к Мартелю в Санто-Доминго? – Я, кажется, уже говорил, жена моя весьма умна и практична. – И потом, они наверняка считают, что ты до сих пор работаешь на них. При тебе медальон.
– Работаю на них, находясь на английском судне? А что если я попадусь на глаза дочурке коменданта или ее папаше из Фор-де-Жу? Разве тогда меня не вздернут на виселицу прямо перед окном ее спальни? – Мой пессимизм в отношении той женщины был вполне оправдан. Мужчина, отвергший даму, сразу становится ее врагом.
– Ты можешь позабавить французских моряков разными смешными историями о Наполеоне, прикинуться американским дипломатом, который стремится попасть в Санто-Доминго, – уговаривала меня супруга.
– Это я-то американский дипломат, мечтающий попасть в Санто-Доминго?! А в Бонапарте, кстати, нет ничего забавного.
– А я буду флиртовать с капитаном и постараюсь убедить его, что его корсары нас спасли. И он превратится в нашего освободителя, а не в тюремщика, и будет только рад отпустить нас туда, куда мы стремимся, – продолжала настаивать Астиза.
Я по-прежнему сомневался, полагая, что если мы притворимся важными персонами, французы, скорее всего, будут удерживать нас, чтобы затем совершить выгодный обмен.
К счастью, нам не довелось проверить план Астизы на пригодность, поскольку в плену мы пробыли недолго. Начало войны лишь подстегнуло жаждущих славы капитанов с обеих сторон, и два дня спустя британский фрегат «Геката» остановил и перехватил «Королеву Шарлотту», а заодно с ней – и «Грасиез». Вот уж действительно превратности войны! Малодушие нашего капитана оказалось оправданным. Возможно, этот Гринли вовсе и не был таким уж идиотом.
Французские корсары были взяты в плен и отправлены в Британию на своем корабле под присмотром английских моряков, а наше торговое судно и фрегат вновь взяли курс на Вест-Индию. Мне удалось уговорить капитана более быстрого военного корабля взять нас на борт – я подкупил его обещанием рассказать о самых удивительных своих приключениях. Нельзя сказать, чтобы это мое предложение особенно кого-то заинтересовало, но британские офицеры заглядывались на мою жену, считая ее образцом женственности. Вопреки общепринятому мнению иметь женщину на борту иногда весьма полезно. Хорошенькая дамочка может отвлечь врага, разоружить тирана и вообще утихомирить любого разгневанного мужчину. Британцы завороженно слушали истории Астизы о древних египетских богах и пирамидах – впрочем, она могла бы говорить о чем угодно, даже о страховых выплатах, и эти изголодавшиеся по женщинам офицеры все равно слушали бы ее с тем же вниманием и восторгом.
Полезна она была и еще по одной причине. Я сохранил золотой медальон Наполеона с буковкой «N», обрамленной лавровым венком, но не думал, что британским морякам это понравится. Корабль – помещение небольшое, и я опасался, что рано или поздно эту мою безделушку обнаружат. А потому я снова отдал медальон Астизе и настоял, чтобы она носила его при себе, рассудив, что женщина обладает большей личной неприкосновенностью.
– Разве не рискованно хранить все это? – шепотом спросила моя жена.
– Мы же то и дело переходим с одной стороны на другую, – напомнил я ей. – Так что никогда не знаешь. Может пригодиться.
И вот она спрятала медальон под нижним бельем, и мы продолжили плыть на юго-запад.
Перейдя на военный корабль, мы променяли комфорт на скорость. Фрегат был под завязку укомплектован людьми, предназначенными для битв: дисциплина там была самая жесткая, любые проступки сурово наказывались. За шесть недель плавания мы стали свидетелями трех публичных порок – за кражу еды, за перебранку с мичманом и за то, что один матрос заснул на посту, – и все это еще считалось относительно мягким наказанием. Эти избиения не исправляли, а ломали людей, но корабельное командование просто не представляло себе общества, не основанного на страхе физической боли. Чувство унижения и беспомощности ежедневно топили в роме. Хотя вся эта моя критика совершенно бессмысленна – сим миром всегда правила жестокость.
Нас также томили мрачные предчувствия. Астиза привыкла медитировать, но места на фрегате было мало, и она оборудовала себе маленькую «молельню» в кубрике на нижней палубе. Здесь было относительно спокойно, потому как кубрик соседствовал с винным погребом, который постоянно охранялся от посягательств членов команды. Естественный свет в этот закуток не проникал, но ей хватало тусклого света лампы, которую специально установили здесь подальше от порохового погреба. Сама эта комнатушка была обита войлоком, чтобы избежать возгорания от случайных искр, и приносить в нее свечу или лампу категорически возбранялось. Моряки видели лишь тусклый свет, который просачивался сквозь толстое стекло окошка, встроенного в стенку порохового погреба – на тот случай, если какому-нибудь идиоту вдруг пришло бы в голову взорвать корабль к чертовой матери.
Астиза добилась права заходить в клетушку, мотивируя это тем, что ей мешают заниматься наукой настырные мужские взгляды, и офицеры с пониманием отнеслись к этому желанию. Матросы следили за каждым ее движением, как собаки, преследующие белку.
И вот здесь, недоступная постороннему взгляду, она быстро обустроила некое подобие тайного храма, с самым демократичным пантеоном самых разных богов – за что в ином веке нас бы непременно сожгли живьем. Я не хотел, чтобы мою жену обвинили в язычестве, а потому стоял на страже, пока она курила фимиам, доставала маленькую косточку и фигурки каменных идолов из Египта – все это она носила с собой в бархатном мешочке – и начинала молиться за наше будущее. Что в целом было неплохо, потому как положение наше было весьма шатким. Астиза советовалась и с христианским пантеоном, но ее верования носили собственный, более вселенский характер и не были взяты в столь ограниченные религиозные рамки. Но моряки – люди суеверные, и мне не хотелось, чтобы нас с ней вышвырнули за борт. «Молельня» моей супруги была не намного просторнее исповедальни и за долгие недели плавания успела насытиться самыми разнообразными запахами – просмоленных канатов, затхлой воды, отсыревшего дерева, тел давно не мывшихся мужчин, угля, которым топили плиту в камбузе, подгнившего сыра, заплесневелого хлеба и пива. Правда, последнее кончилось уже через месяц после отплытия. Да какое-нибудь захоронение древних египтян являет собой более веселое местечко, но Астиза нуждалась в уединении и общении с богами столь же отчаянно, как я во флирте с хорошенькими женщинами.
Всем офицерам, интересовавшимся ее медитациями, я объяснял, что они принесут удачу, и наше собственное спасение британцами служит тому доказательством. На всякий случай я для пущей безопасности рассказывал им байки о женской скромности, набожности и чистоте помыслов, а также о чисто египетской эксцентричности, и команда принимала все это на веру.
Я надеялся, что Астиза будет выходить из «молельни» ободренная, но она с каждым разом становилась все мрачнее и неразговорчивее. Жена грустно смотрела на меня, выходя на свежий воздух, и я уже начал опасаться, что она получает там от сверхъестественных сил некие сообщения о гибели нашего сына.
Я давал ей возможность как можно дольше побыть в одиночестве, но однажды, когда она стояла ночью на палубе с наветренной стороны – погода становилась все теплее, а небо было сплошь усеяно яркими звездами, – все же решился заговорить о том, что меня беспокоило в последнее время.