Созвездие Стрельца

– Сколько я спала? – прохрипела Марина.
В ту же секунду ее сотряс кашель. Она пролила бы отвар, если бы Толя сразу же не взял чашку у нее из рук.
– Десять часов сейчас, – сказал он. – Десять вечера.
Летаргический сон какой-то. Видимо, стресс оказался сильным. Стыдно. Собственной инфантильности стыдно. Увидела пьяного, ах, ужас какой. Встань и уйди – что тебя с ним связывает?
Но встать прямо сейчас она не могла. Да и Толя сейчас, к счастью, был трезв. Необъяснимым образом, кстати.
Марина выпила отвар до дна. Дышать и говорить стало легче. Толя сразу это заметил, хотя она еще не произнесла ни слова.
– Легче тебе, – сказал он. – Так ты спи опять. И совсем здоровая проснешься.
– От ромашки?
Марина пожала плечами и только теперь заметила, что они у нее голые. Да, вчера еле платье ведь сняла, а ночную рубашку надеть не смогла уже. Она подтянула одеяло повыше. Толя заметил этот жест и вздохнул.
– Не простишь, значит, – сказал он. – И правильно. Я и сам себя не прощу.
Ей не хотелось такого разговора. В его голосе звучало настоящее, не для того чтобы ее разжалобить, горе, и ей было неловко от того, что она это слышит.
– Ромашка от бронхита не поможет, – сказала Марина.
– А что поможет? – тут же спросил он.
– Не все ли равно? Здесь этого лекарства нет.
– Так я куплю!
– В аптеке на станции тоже нет.
– Маринушка…
Он взял ее руку – и сразу же отпустил, и отдернул свою. Наверное, вспомнил, как сжимал ее запястье железной хваткой, как цедил «сиди» и смотрел остекленевшими глазами. Да нет, как он мог бы все это вспомнить? Совершенно пьяный ведь был.
– Маринушка, – судорожно сглотнув, повторил Толя. – Ну что значит, на станции нет? В Москву съезжу. Ты только скажи, что купить и где.
Марина хотела ответить, что ничего и нигде, но тут на нее снова напал кашель, и она не смогла произнести ни слова. Никогда раньше такого не было! Ей казалось, что все внутренности сейчас вынесет из нее через горло.
Толя поддерживал ее за плечи. Сквозь выступившие от кашля слезы она видела, что лицо его морщится от жалости к ней.
Когда приступ закончился, ее сначала бросило в пот, а потом охватила слабость, да такая, что ни руку поднять стало невозможно, ни произнести что-либо вразумительное.
– Завтра, Толя… – только и смогла пробормотать Марина.
И тут же глаза у нее закрылись, и она провалилась в новое забытье. Теперь уже без полуреальных видений, просто в бессмысленную пустоту.
Тьма простиралась вокруг, как, наверное, в первый день творения. Да, конечно, Марина находилась теперь в какой-то части той самой тьмы, иначе откуда бы она могла знать, откуда бы вообще люди могли знать, какова была та тьма первого дня? Но как же она сознает все это сейчас? Ведь она внутри той тьмы, она сделалась ее частью…
Сознание, осознание этого и разорвало тьму. Марина открыла глаза. Кровать еле ощутимо покачивалась. Не от движения, а лишь от дыхания. Это было Толино дыхание рядом с нею.
«Я его различаю. Различаю, что дыхание – его. И что же это означает?»
Вопрос был какой-то призрачный, он лишь неясно мелькнул во тьме ее сознания или, может, просто во внешней тьме. А Толино плечо, которое она вдруг ощутила, призрачным не было… Оно касалось ее плеча и было твердым, теплым. Он придвинулся к ней вполотную. Не спит, значит.
«Зачем я думаю об этом?»
Вопрос пронесся в нее в голове уже не смутно, а смятенно. Толя положил руку ей на плечо. Осторожное, вопросительное прикосновение.
Она улыбнулась.
– Что ты? – спросил Толя из темноты.
Из абсолютной ночной темноты. Но как он в таком случае различил, что она улыбается?
– Что – я? – переспросила Марина.
Может, ничего он не различил. Сама себе напридумывала, может.
– Улыбаешься чему?
Значит, действительно почувствовал ее улыбку. Именно почувствовал, прикоснувшись, потому что увидеть в кромешной темноте не мог.
– Свободе, – ответила Марина.
И удивилась своим словам. Она сама не ожидала, что ответит так, но, ответив, поняла: да, улыбается именно тому, что свободна, что не придется больше слушать бессмысленные и бессвязные слова, что может в любую секунду уйти, куда ей хочется.
 
Странно, что она этому радуется, и так сильно радуется. Всего-то несколько часов вынуждена была провести так, как проводить их не хотелось. Но до чего же, оказывается, невыносима несвобода! Даже в мелочах. Она и не подозревала.
– Утром я уеду, Толя, – сказала Марина.
Он вздрогнул, как будто она его ударила, но промолчал. Марина не понимала, что чувствует к нему. Любовь? Слишком недолго они знакомы, чтобы их отношения перешли во что-то такое, что можно назвать этим словом. Жалость? Да, может быть. Но жалость не такой силы, которая способна перекрыть испытанный с ним, по его вине ужас несвободы. Пожалуй, она не чувствует к нему ничего. Что-то исчезло. Что именно, она не понимает. Понимает только: досада от того, что остаток отпуска придется болеть, является сейчас самым сильным ее чувством.
– Температура у тебя высокая, – наконец произнес Толя. – Как же ты поедешь?
– Как-нибудь. Утром температуры не будет, может.
– Да. Утро вечера мудренее.
О мудрости утра он сказал с горечью. Но это было Марине безразлично – что он чувствует сейчас, о чем думает. Он вдруг стал ей совсем чужим. Это не было так еще вчера. Это не было так, даже когда он сжимал ее запястье, не давая уйти. Досада тогда была, гнев на него, но не безразличие. Что же исчезло теперь? Марина не знала.
К тому же температура у нее действительно высокая, вот это она как раз знала точно. Голова горит, скручиваются болью мышцы и кости. Но при этом – спасительная слабость, от которой засыпаешь, засыпаешь… И, может быть, в самом деле утром все пройдет…
Когда Марина проснулась в следующий раз, комната была освещена тем прекрасным светом, который бывает от яркого солнца, если его лучи проходят сквозь светлую ткань. Отрезы нежно-голубой ткани Толя нашел в теткиных запасах. Они были новые, чистые, и он приладил их вместо штор.
Вряд ли наступившее утро было мудрым, но оно было легким. Температура упала, и Марина казалась себе именно легкой, как птичье перо. При этом она наконец чувствовала свое тело. Не выкручивающую его боль, а само тело, живое и какое-то новое.
И к ее телу – к плечам, к груди, к вискам – прикасались Толины губы…
Это было так неожиданно, так возмутительно! Марина хотела отстраниться, она даже отшатнулась… Но он не обратил на ее порыв ни малейшего внимания – продолжал целовать, едва прикасаясь губами. Она замерла. В его поцелуях была нежность. И внутри этой нежности было что-то еще.
Только в первое мгновение она определила это невнятным словом «что-то» – и тут же, и сразу же ее ощущение стало отчетливым, сильным, всеобъемлющим.
В каждом Толином поцелуе чувствовалось, как нарастает желание. Его желание и… Да, и ее тоже. Невозможно лгать себе, да и незачем лгать, незачем… Все ее ослабевшее после температуры, обновленное, живое тело наполнилось таким желанием, от которого горло перехватило сильнее, чем от кашля, и появились повсюду пульсирующие точки. Может быть, Толя и целовать ее стал потому, что почувствовал в ней это. Может быть, его желание – лишь ответ на то, что возрастает у нее внутри…
Ах, да неважно, что оно такое!
Марина чуть повернула голову, и его губы сразу же коснулись не виска ее, а щеки, губ… Так долго, горячо, так, может быть, горестно они не целовались даже в первую свою ночь. И все, что происходило после поцелуя, никогда раньше не было таким исступленным. Но какое же сильное, какое жгучее наслаждение это доставляет! В самом деле жгучее, только теперь Марина понимала, что это не образное выражение, а точное название для физического ощущения. Того, которое сейчас пронизывает ее тело. И Толино тоже.
Счастье ли это, любовь ли? Никто не ответит. Нераспознаваемы в обычной жизни эти слова, эти понятия. Но чувственное удовольствие распознаваемо безусловно. Оно превращает все тело в проволоку, по которой не течет, а мчится что-то, имеющее такую же физическую природу, как электрический ток, но посильнее тока.