Книга мертвых
Жиродиа умер. Набоков умер, так что они имеют право быть персонажами «Книги Мёртвых».
Набокова посетил мой друг Саша Соколов, я Набокова не встретил.
В тот вечер в «Виллидж Войс» Жиродиа высказал мнение, что Набоков — автор одной книги, что ни до «Лолиты», ни после неё он не создал произведения столь же оригинального. Я, со своей стороны, уже тогда придерживался следующего мнения о Набокове-писателе, более детализированного, чем у Жиродиа. До «Лолиты» всё творчество Владимира Набокова — это типичные эмигрантские романы. И «Защита Лужина», и «Дар», и «Машенька» — все они могут быть отнесены к эмигрантскому русскому роману. Чуть лучше, чем иные книги соплеменников, с прибамбасами в виде отступления о Чернышевском, с чудачествами, тем не менее, они все укладываются в жанр эмигрантского романа, и универсальностью, вселенскостью там и не пахнет. После «Лолиты» Набоков написал «Аду», «Бледный огонь», «Посмотри на арлекинов» — тяжёлые профессорские книги, с изысками, с тяжёлым остроумием, достаточно занудные и со скрипом читаемые. Там есть самоцветы, в глубине этих рыхлых серых масс — нет-нет, да и блеснут, но в общем заумное чтиво. «Профессорский роман» на самом деле не преувеличение, каждый профессор литературы в США так или иначе написал в своей жизни хоть один. Так что только раз у Набокова получилась та неуловимая, гремучая смесь, и сложилась в шедевр. Я согласен с Жиродиа — Набоков автор одной книги. И обвинение в трусости справедливо. Осторожность, переходящая в трусость, просматривается во всей его жизни. Приехав в Америку в 1975 году, я ещё застал эмигрантов его поколения, — они боялись всего: руки Москвы, КГБ, ЦРУ… Натали Саррот-Черняховская в Париже оказалась такой же трусоватой бабкой.
На каком-то парти в 1978 году я, помню, случайно встретил Вознесенского, Аллена Гинзберга, там была куча знаменитостей. Опять со мной был Лёнька (Леонид — как-то язык не поворачивается, я называл его «Ленчик» и на «Вы», он меня на «Вы» и «поэт», такая у него была манера) Лубяницкий. Всех рассадили за столы, и мы с Лёнькой оказались за одним столом с женщиной-фотографшей. Лёнька её знал и оживлённо обменивался с ней трескучими фразами на своём манерном фанерном английском. Муж женщины подошёл чуть позже. Это был высокий костлявый мужчина в тёмно-коричневом костюме и в очках. Он был как костлявый конь. Женщина представила нас мужу. «Мой муж — драматург Артур Миллер!» Помню, я лихорадочно выпил все напитки, какие были вокруг, ещё бы, со мной рядом сидел муж Мэрилин Монро. Сам он меня ни капли не интересовал. Но у Мэрилин Монро есть несколько фотографий и несколько улыбок, позволяющих думать, что у неё была тайна, что она «знала» что-то, чего не знает никто. Простое чудо ужасной женщины, — так я называю этот эффект. У моей жены Наталии Медведевой было несколько подобных взглядов, позволяющих судить о том, что она «знает» нечто чудовищное. Возможно, такие женщины просто знают смерть интимнее, чем мужчины.
Я хотел спросить Миллера: «Какая она была? Мэрилин?» Но рядом сидела темнолицая, со старыми тёмными руками фотографша — нынешняя жена, и я не спросил. Я был ещё молодой человек, стеснялся, сейчас бы я спросил именно это: «Какая она была? Руки, ноги, мягкая, твёрдая? Как стонала?» Именно это интересно.
«Высшая» буржуазия
В самом сердце Парижа, на пересечении бульваров Сент-Мишель и Сент-Жермен находятся развалины аббатства Клюни, забранные в решётку. Их специально оставили такими, на римский манер, где развалины — часть жизни Рима. По сути дела, в развалинах Клюни нечего смотреть — камни и камни… Наискосок — по диагонали, там же, на углу одноимённых бульваров в доме номер 104 по бульвару Сент-Жермен находится кафе «Клюни». Рядом с кафе на бульвар долгие годы выходила витрина магазина, торгующего медицинскими инструментами. Именно здесь, на пересечении бульваров, происходили основные сцены студенческой революции мая 1968 года. Есть множество ставших классическими фотографий бурлящей толпы молодежи, вывороченных камней мостовых, баррикад, дымков слезоточивого газа, наступающих жандармов и прочего прошлого. Если войти в ворота дома 104 и повернуть налево в подъезд, и подняться на шестой этаж, то слева от лифта была бронзовая табличка: «Ronssel». Там жила семья владельца магазина и производителя инструментов. И он сам. Так случилось, что судьба связала меня с этой семьёй, и начиная с июля 1985 года я регулярно приходил в эту квартиру раз в месяц. В результате получается: в общем, я нанёс туда около ста визитов. Мсье Русселя я видел всего раза три-четыре, но мне так хотелось написать о мадам Руссель и вообще об их семье, а мадам, возможно, ещё жива, и я придумал такую военную хитрость, воспользовался прикрытием из мсье Русселя. Он-то уж точно мёртв.
Итак, voilà, история. Вот. В июле 1985 года я снял квартиру на чердаке дома 86, rue de Turenne. Розовые, заново окрашенные стены, розовый (!) паркет на всех полах, за исключением ванны и кухни, четыре окна на улицы плюс два во внутренний крошечный, наверху закрытый, двор. Старый, семнадцатого века особнячок. В квартире множество книг на полках (в гардеробной комнате, перед ванной), чёрное пианино. Мебели никакой. Цена три тысячи франков в месяц. Хозяева: небольшого росточка, черноволосая, улыбчивая Франсин Руссель и её муж или бой-френд американец Питер — должны были уехать в Америку, в Нью-Йорк, и мы срочно заключили контракт. Я подписал какие-то самодельные бумажки, выплатил Франсин 9 тысяч франков: за два месяца «секьюрити» — шесть тысяч на случай, если что сломаю или испорчу, плюс три тысячи за текущий месяц. Мы договорились, что деньги я впредь стану платить её подруге, на прощанье она поведала мне, что она буддистка одной из буддийских сект, что была даже секретаршей у её руководителя мсье Икеда, судя по фамилии, японца, они улетели, а я остался пачкать её розовый паркет и портить стены.
Когда они ушли, я спустился вниз — из окна был виден маленький магазинчик «Алиментасьен», купил бутылку красного вина и один отметил своё новоселье. Затем я уснул на двух матрасах, оставшихся мне от Франсин. Она хотела их выбросить, но так как у меня не было постели, то я их использовал ещё девять лет, эти матрацы. На следующий день я перевёз вещи и стал вкалывать. Я, морщась, закончил «Укрощение тигра в Париже». Пришла Наташа Медведева и мне позавидовала. Она всегда во всём мне завидовала. Я стал жить. Квартира мне нравилась. В дождь желоба, проложенные вдоль окон, наполнялись водой, и она лениво стекала потом. Летом крыша нагревалась, зимой остывала, и температура в квартире следовала сезону. В самодельных бумагах, которые мы с Франсин подписали, Франсин Руссель была обозначена как «действующая с согласия и по поручению мадам Обенк». Мадам я так никогда и не увидел» так же как и подругу Франсин Руссель. Через месяц, когда я уже было начал волноваться, куда девать мои деньги, кому платить (подруга не объявилась), позвонила из Нью-Йорка Франсин, спросила, как у меня дела, и наказала заплатить деньги в этот раз её матери, мадам Руссель, и дала мне её домашний телефон.
Я позвонил, услышал этакий худенький, хорошо обученный, высокой грамотности и определённой элегантности голос пожилой дамы. Мы уговорились, когда я приду, и я отправился. Собственно, за всю мою жизнь я никогда не имел своей квартиры, не имею и сейчас, потому общение с разнообразными, разноликими и разноязыкими хозяевами квартир или отелей стало моей как бы побочной специальностью. И в Париже с 1980-го по 1985 год я уже успел пообщаться, пожить и «иметь разнообразные отношения» с несколькими «proprieteures». Студио на рю дэз Аршив, 54 (то есть улица Архивов, поскольку была расположена рядом с Национальным архивом) сдавала мне крайне подвижная бойкая старушка мадемуазель Но. Она носила шляпки, постоянно ездила в туристские путешествия по всему миру, жила в том же доме 54, в другом крыле, и даже пару раз приглашала меня на обед, где собирались лучшие люди нашего дома: там, например, присутствовал некий усатый мсье, владелец страхового агентства «Барбара».