Забытые смертью

Но, глянув на Фелисаду, поверил в каждое слово. Сам не знал почему.
Жалкая, худая, серая бабенка, вовсе не похожая на женщин, живущих в городах, она и говорила, и оживала с трудом, словно приглядывалась и решала для себя — а стоит ли жить?
Она не жаловалась, не давила на сочувствие. Она просто поделилась, ответила на вопрос.
Леха после услышанного уже ничего не говорил о поварихе. Он не замечал Фелисаду. Это было большим сдвигом, который сразу заметила вся бригада.
Он молча ел за общим столом, дольше всех не говоря поварихе спасибо. Он ни о чем не просил, не заходил к ней в теплушку и не помогал бабе, как другие, принести воды или наколоть дров.
Но однажды увидел на раскладушке, сложенные аккуратной стопкой, все свои рубахи, майки и брюки — выстиранные и тщательно отглаженные. Рядом — постельное белье. Давно он на таком не спал.
Леха удивленно вытаращился. Ведь не просил, не намекал, не платил…
И впервые за последние годы сказал спасибо — бабе. Ох и нелегко это было сделать ему. Полдня себя уговаривал. Но самое обидное, что Фелисада его благодарность даже не услышала.
Леха покраснел до пяток, когда через неделю увидел у себя на раскладушке выстиранные трусы и носки, а на подушке — отмытую расческу.
Фелисада не выделяла никого, ни одного не обделила вниманием. Никогда не ждала помощи.
Леха понемногу привык к тому, что его одежда и обувь всегда чистые, высушенные, крепкие. А от еды не сводит желудок в железную спираль жестокая боль.
Леха теперь даже мыться стал каждый день, прежде чем лечь в чистую постель.
Он все еще ругал баб. Но уже не поголовно. Не говорил, что все до единой — отпетая сучня и давить их надо без разбора.
Когда же в палатку заходила повариха, одноглазый предпочитал отмалчиваться. И все ждал, когда она уйдет.
В теплушку к Фелисаде он долго не заходил. Даже на чай, когда у поварихи сумерничала вся бригада. Он оставался в палатке в гордом одиночестве и слушал смех, доносившийся из теплушки.
Мужики бригады не звали его с собой. Зачем? Захочет, сам придет. Вход в теплушку не заказан никому. Зайди, отдохни со всеми. Но Леха не спешил. Дичился, сторонился общенья с бабой. И хотя иной раз тоскливо было ему одному в палатке, терпел, крепился.
Шли месяцы. И, стерпевшись с Фелисадой, по-привыкнув к ней, мужик перестал воспринимать ее за бабу. Он считал, что она жила на земле особо, специально для бригады сохраненная самой судьбой.
Когда о поварихе заходил разговор на деляне или в палатке, Леха не реагировал. Но стоило однажды леснику урочища прийти на деляну и пожаловаться Никитину на Фелисаду за то, что она, транда ведьмы, куропаточьи гнезда разоряет, вытаскивает из них все яйца в обеды, Леха не выдержал первым:
— А тебе что от того? В другой раз подскажем ей, чтоб твои кровные вырвала и в суп бросила на заправку. Авось вякать меньше будешь! Чего стонешь, будто куропатки от тебя эти яйца несут! Небось не поубавилось у них под хвостом! С чего у тебя разболелась голова? Иль ты родил тех куропаток? Будешь ныть, всех до единой выловим и ощиплем. И тебя! — вступился за повариху внезапно.
Леха понял, что удивил мужиков. И сказал, будто оправдываясь, когда лесник ушел:
— Какая ни есть, наша! А коль так, не позволю хвост на нее поднимать никакому козлу. Да и яйцы не сама она лопает. Нам готовит. Значит, и защищать ее мы должны.
В другой раз, глянув в ведомость, подметил, что поварихе не начислено за переработки, и поднял хай. Потребовал, чтобы не обжимали бабу. И добился — начислили, доплатили.
Леха долго не обращался к ней ни за чем. Но однажды она сама подошла. Тронула за плечо. И предложила тихо:
— Пошли постригу тебя.
Мужик растерялся. Дернул себя пятерней по голове. Пальцы в волосах застряли. Согласился молча. Да и чего кочевряжиться, все мужики пострижены аккуратно. Он один, как лёший-сирота, зарос до пояса.
Леха хотел расположиться на воздухе, но Фелисада открыла дверь в теплушку. Пригласила коротко:
— Входи.
Женщина быстро постригла, причесала Леху. Тот, глянув на себя в зеркало, доволен остался. И на следующий день — нет, не искал специально, оленьи рога, видимо, с зимы лежали — почистил их, отшлифовал наждачкой и принес Фелисаде.
 
Сам на стену прибил. Вместо вешалки. Красиво получилось. Да и к месту пришлись.
Вся бригада увидела. Никто не высмеял, не подначивал. К поварихе тут давно относились с уважением. Перемене в Лехе только радовались. А весною, кто думать мог, подвернул мужик ногу. Да так вывихнул, что шагу сделать не мог. Нога вмиг опухла, покраснела. От боли не пошевелить. Как в палатку дойти, если на ногу наступить невозможно?
Его привезли на бульдозере прямо к палатке. Леха стонал сквозь стиснутые зубы.
— Что с ним? — подошла повариха.
— Вывихнул ногу.
— Так зачем же здесь, ко мне отнесите, там вправим. Ведь распарить сначала надо, чтобы боль меньше была…
Мужика положили на топчан Фелисады. Леха кусал от боли губы. Но держался. Пытался шутить:
— Ставлю свой последний глаз, если сбрешу! Никогда не думал, что болячка спихнет меня в постель бабью. Ну чтоб мне не просраться! Стыдобища какая! Все при мне, а я негож ни на хрен! Во где судьбина накуролесила!
— Да будет тебе, — отмахнулась Фелисада и сказала мужикам: — Снимите с него брюки.
— Чего? Зачем? Не дам! — вцепился в ремень Леха.
— В трусах хорош будешь. Не дергайся, — наложила Фелисада горячую примочку на щиколотку. Через десяток минут предупредила: — Потерпи немного.
Фелисада ухватилась за Лехину ногу. Потянула из всех сил. Повернула в стороны, потом резко и сильно дернула на себя ступню.
Леха заматерился по-черному. Хорошо, что мужики его держали крепко. Иначе как знать…
Фелисада, выждав, несколько секунд, дала Лешке продохнуть. И уже уверенно пошевелила ступню, повернув ее в разные стороны. Убедившись, что нога вправлена, приложила холодную примочку на щиколотку. И, запретив вставать, укрыла одеялом.
— Полежи с часок. Пусть нога успокоится. Опухоль спадет. Пройдет боль, тогда вернешься в палатку. Сейчас ноге покой нужен, — уговаривала одноглазого спокойно, уверенно.
Алешка лежал, не веря себе. Боль и вправду таяла.
- Прости ты меня, дурака, вырвалось с болью лишнее, — извинился перед бабой. Та тесто замешивала. Даже не оглянулась. Лишь когда поставила в духовку формы с тестом, вымыла руки, подошла:
— Ничего. От боли все кричат. Но не эта боль страшна. Она пройдет. А что ты в боли кричал, я не слышала. Не переживай. Покажи ногу. — И, глянув довольно улыбнулась: — Все хорошо. Но завтра на работу не стоит идти. Сустав пусть укрепится.
— А откуда ты это знаешь?
- Когда в институте училась, закончила курсы медсестер. Тогда все медициной увлекались понемногу. Оно иногда годилось…
— А я, шалопай, так не хотел, чтоб к нам в тайгу бабу взяли. Знаешь, как скандалил? Боялся вашего брата, что огня, как проклятья. Да, вишь, средь баб тоже не все одинаковы. Кто бы подумать мог? Скажи мне такое с год назад, в жизни не поверил бы, — сознался Леха.
— Да не баб ты боялся. Памяти! И той, что зарубку на ней оставила. Видно, слишком глубока коль и теперь ноет.
- Это верно, — грустно согласился мужик и завздыхал так часто и обиженно, что самому неловко стало.
- Обиды, Алеша, тоже разными бывают. Одни — пустячные. Другие — горькие. Все забывать надо.
— Чего? Да разве такое можно забыть? Ну уж нет! Чтоб ей и в гробу горем подавиться, никогда не прощу курве!
— Да успокойся ты! Какая разница тебе, как она свой век доживет? Ее не достать уж. А себе — здоровье побереги. Прости. И самому легче жить станет.
— Э-э нет, Фелисада! Такое не забывается никогда! Ведь именно из-за нее, падлюки, вся жизнь моя кувырком пошла. И уж не наладить, не вернуть ничего!
— Но ты любил ее?
Леха сразу сник. Никто ни разу не спросил его об этом. И стало не по себе. Горько и досадно за прошлое.