Забытые смертью

Молодые Торшины вскоре отделились от родителей. Перешли в свой дом, новый, просторный, теплый.
А на следующий год родила жена сына. Словно по заказу. И стал Егор не просто мужем, но и отцом, главой семьи, хозяином в доме.
Все ладилось у молодых. Колхоз дал хороший участок под огород. Родители привели в сарай стельную телку. Вскоре и кабанчик завизжал в сарае, заквохтали куры, заорал петух.
Феня, пока сын грудным был, дома управлялась. А чуть на ноги встал, вернулась в телятник. Но ненадолго. Через год дочь родилась.
Егор теперь и по дому помогал. Старался, заботился. Семья быстро становилась на ноги. И вдруг… Война.
Егора мобилизовали вместе со всеми деревенскими, дав на сборы всего полчаса. И, оторвав от плачущей детворы, растерявшейся жены, погрузили всех в один грузовик.
Сквозь хвост пыли за бортом видел Торшин большие, испуганные глаза жены. Она не плакала. Она молилась. Молча. За всех.
Что такое война, Торшин узнал уже через месяц. Думал, скоро домой вернется, поколотят фрицев, как ребят с соседней деревни, на том вся война и заглохнет. Но… Она оказалась совсем иной. Не от ребят — от танков и самолетов приходилось убегать, отступая по полям и лесам, прячась по болотам.
Тяжело было Егору, когда узнал, что и его деревня оставлена врагам.
Стрелять в человека всегда нелегко. Егор медлил… Где это было в первый раз? Он не успел нажать курок. Его опередили. Что с ним случилось, не сразу понял. Перед глазами не немец — плачет сын, тянется к отцу на руки. Он хочет нагнуться, поднять мальчугана, но не может. Кружится, болит голова так, что сил нет. А Славик теребит, хнычет…
Когда пришел в себя, оказался уже в палатке. Врач вытаскивал пулю без наркоза. Пинцетом.
— Крепись, солдат, — попросил тихо.
Плечо заштопали, перевязали. А через две недели снова отправили на передовую.
Егор труднее всех привыкал к войне. Он был крестьянином не только по рождению, а и по сути своей. Умел выращивать хлеб, построить дом, посадить сад, растить детей. Воевать умели лишь солдаты.
Егор не стал им никогда. Он помнил тот осенний промозглый дождь и слякоть. В окопе было холодно, как в могиле, которую по забывчивости не забросали землей. Кому-то повезло раздобыть целую буханку хлеба. Поделились и с Егором. Он только собрался есть, как началась атака. Стреляли отовсюду. С неба и земли. Стреляли и в него. Кто? Егор не видел. Стрелял и он. В кого? Не знал сам. Когда все стихло, достал хлеб. И только хотел откусить, на голову свалилось что-то тяжелое, сырое. Не сразу понял. Когда разобрался, онемел от неожиданности. Немец… Совсем мальчишка. Стоял, прижавшись к стене окопа, подняв руки, и смотрел на хлеб.
— Возьми, — разломил пополам.
А через полчаса Егора чуть не расстрелял за блиндажом седой, рыхлый полковник. Он долго брызгал слюной в лицо. Доказывая, что жалеть и кормить врагов способен лишь предатель.
От смерти спасло чудо. Внезапная атака. В которой погиб полковник.
Егор снова остался жить. Воевать, как полагается солдату, он так и не научился. Недаром над Торшиным смеялись в полку, что он умеет орудовать оружием, как лопатой, а лопатой — как оружием. Винтовку он всегда носил неправильно, вверх прикладом. И на нем — котелок. За это его не просто бранили. Но… Так и не научился человек жить по-военному.
— Земля плачет. Сеять пора. Самое время пришло, — сказал он в сорок третьем под Курском. И, понюхав горсть земли, добавил: — Родить ей приспело. А ее бомбят…
— Дурак! Нашел, что жалеть. Люди гибнут. А он, идиот, землю оплакивает. Кокнет тебя фриц, до тошноты той земельки нанюхаешься, — разозлился командир взвода и поднял пехоту в атаку.
Все кинулись к высотке, которую надо было взять любой ценой. Таков приказ. Егор его не выполнил. Что-то коротко свистнуло, сверкнув молнией перед глазами. Боль свалила с ног, лишила сознания. Когда очнулся, уже был в плену.
Егор много раз жалел, что выжил. Его вскоре увезли в Германию, где вместе с другими военнопленными, еще державшимися на ногах, выставили на продажу. В работники…
 
Рядом с Егором с ценовой биркой на шее продавался командир взвода. Он уже не ругал Торшина, он проклинал войну.
Егор криво усмехнулся. Его оценили вдвое дороже командира.
Проверив мускулы, ощупав мышцы, заглянув в рот, купила Торшина пожилая фермерша. И, указав на легкую двуколку, приказала ехать быстрее.
— Дуракам везет, — услышал вслед брошенное командиром.
Егор работал на пригородной ферме сутками. Без выходных, без отдыха. Ухаживал за свиньями. Их было больше тысячи.
Фермерша, приметив добросовестность, не докучала. Лишь однажды, в самом начале, показала на видневшуюся вдали, обнесенную колючей проволокой местность, длинные казармы из красного кирпича, высокие дымящиеся трубы. И сказала, что там умирают пленные. Если Егор будет плохо работать, она вернет его обратно.
Торшин старался не из-за страха. Иначе работать не умел. Здесь, он это понял, ему не суждено умереть от голода.
Егора очень интересовало, как идут дела на фронте. Но до него не доходили даже слухи.
«Как-то там Феня с детьми мается? Живы ли? Освободили деревню иль все под немцами живут?» — вздыхал Егор в неведении. Но и спросить ему было некого. Лишь немец-конюх, не знавший ни одного русского слова, бывал здесь. Привозил корм свиньям. Пел свои песни и редко обращал внимание на Егора.
Да и Торшину не до него было. Жил день ото дня, терял счет времени, дичал от одиночества. По-русски он разговаривал со свиньями, когда совсем невмоготу от тоски становилось, материл их солоно, забористо. Зная, что все равно никто ничего не поймет, не пожалуется фермерше.
Но однажды она привезла в свинарник двоих мужиков, которые должны были заколоть свиней. Отобрать самых крупных и жирных велела хозяйка. И приезжие при ней пометили намеченных под забой хрюшек.
Фермерша не захотела видеть, как мужики будут расправляться в загоне со свиньями, и уехала.
Приехавшие сели перекурить перед резней. Глядя на Егора, тихо переговаривались. Торшин не выдержал, подошел.
— Может, русские? — спросил неуверенно.
Мужики заулыбались:
— А мы тут как раз о тебе говорим. Кто ты? Русский или ихний?
Разговорились. И мужики рассказали Егору, что война откатилась на запад. Что бои теперь ведутся за пределами страны. Что в России уже нет оккупированных сел. И люди в эту весну уже посеют первый мирный хлеб.
— А мы-то как же? О нас хоть вспомнят? Затребуют? Воротят домой? — спросил Егор, дрожа.
— Конечно! Не имеют прав держать нас. Вот только когда это будет? Да и узнаем ли мы о том? — засомневался один из мужиков.
В эту ночь Торшин не спал. От мужиков узнал, что много пленных в лагерях умерло от голода, болезней, пыток, мук. Многих живьем сожгли в крематориях. повезло выжить лишь тем, кого, подобно им, купили немцы. А еще таким, кто научился есть трупы.
Егор вернулся из плена лишь через три года после Победы.
Торшин возвращался в село поздней ночью. С рюкзаком за плечами, в выцветшей гимнастерке и рыжих от пыли сапогах. Он не стал дожидаться утра и торопился знакомой ухабистой дорогой. Как дорога была она ему, как понятна!
Ни одного письма за все годы войны и плена не получил Егор из дома. Сам писал. Но дошли ль они, попали в руки Фене? Жива ли жена? Ведь из плена, да и потом с фермы не сообщал о себе ни строчкой. Может, замуж вышла? — закрадывался страх.
Знакомая улица Березняков… Сколько раз она снилась Егору на чужбине — не счесть! Темно в окнах. Спят люди. Торшин свернул к своему дому.
Открыл калитку. И тихо накинул на нее крючок за собой. Стукнул в окно. Прислушался. Вошел на крыльцо. Постучал в дверь погромче.
Из сеней услышал голос Фени:
— Кто?
— Открой, Фень, это я — Егор!
В сенцах ахнуло. Зашарили руки по запору — дрожат, трудно справиться, отодвинуть. Но вот дверь распахнулась. Жена в одной рубашке стояла, не веря своим глазам.
— Егорушка! Ты ли? Живой! — кинулась на шею, припала к груди.