Забытые смертью
— Ты чего? Что случилось?
Егор отодвинул ее, включил свет в коридоре — ничего подозрительного. Нина Николаевна висла на плече.
В комнате стоял удушливый запах табака, вина, пота, остатков еды.
— С чего пир? Кто у тебя? — побагровел Торшин, теряя самообладание.
— Сослуживцы в гости зашли. Поздравили с днем рожденья меня. А что такого?
Торшин рванулся в спальню. Нина Николаевна не успела закрыть перед ним дверь.
Голый мужик, безмятежно раскинувшись, спал в постели.
— С-сука! — влепил пощечину Инессе. И, схватив за грудки, всадил бабу в стену. Больно, гулко. Та завизжала.
— Собери все мое! Слышишь, курва престарелая! Чтобы нам с тобою больше не видеться, оставь все у двери. Я ключ тебе на столе оставлю. Захлопну дверь. Но ты все мое выложи. И деньги, и документы! — ушел, понурившись, Егор.
Когда вернулся на работу, магазин был оцеплен милицией.
Универмаг обокрали. Случайный прохожий заметил свет фонарика в покупательском зале и позвонил в милицию. Пока она приехала, воры успели скрыться.
Егора взяли в наручники и тут же увезли в следственный изолятор.
За целый месяц следствия никто ни разу не навестил его, словно на всей земле не осталось у него ни одной близкой, родной души, которая могла бы пусть не помочь, хотя бы посочувствовать.
Инесса не пришла на суд. И лишь перед отправкой в зону принесла одежду Егора в рюкзаке, отказавшись наотрез от личного свидания.
Уже через месяц администрация зоны уведомила Торшина, что согласно решению суда его брак с
Ниной Николаевной расторгнут. И он выписан из ее квартиры.
Егор воспринял это уже равнодушно. Случилась беда. Ее бы пережить. Уж что там баба? Она его все равно семь лет ждать не стала бы.
Торшина вначале сунули к ворам. Те, увидев, что явился он к ним без навара, уже на третий день проиграли мужика в очко. Его выкупил себе в подружки бугор шпановского барака, выкинув за Торшина пять пачек чаю. Но… Когда Егора привели в барак, он отказался заменить недавно умершего обиженника. И тогда, избитому до полусмерти, ему сделали наколку на все тело, обвив его черной тюремной змеей. Сопротивляться было бесполезно и бессмысленно. Едва он пришел в сознание, администрация похлопотала и Егора из брянской зоны отправили на Урал. А через год милиция напала на след воров, обокравших универмаг. И Егору вышло облегченье. Его послали «на химию» в Якутию. Отсюда из леспромхоза — прямиком в бригаду Никитина.
Сколько он не виделся с семьей? Егор сосчитал годы. Цифра получилась внушительная — семь лет. Ровно столько же не был дома, когда забрали на войну. Но тогда Торшин не краснел. Ни перед женой и детьми, ни перед людьми и собственной памятью стыдиться было нечего.
Тогда все шло иначе. А вот теперь… Когда написал письмо матери, ответ получил от младшего брата. Тот не сдержался. Вылил на голову Егора всю злость и боль. Назвал скотиной, гнилым пеньком, просравшим семью, потерявшим родню и дом. Он упрекал его за все разом. За позор и легкомыслие. За детей, выросших сиротами. За отца, чью кончину приблизил Егор. Тот, умирая, не простил сына. И не велел ему ногой ступать на погост, покуда мозгов не наберется.
Больно было читать. Брат не пощадил. Бил без промаха. По совести, по памяти, по самолюбию…
«В деревне тебя, слава Богу, забыли. Да и к чему говно ворошить? Что о себе ты оставил в памяти? Детей? Так их не растил. Не учил, не вывел в жизнь! Все это сделала Фенька! Сама дала всем образование. Троих выучила, побрезговав даже помощью твоей. А ведь с петли вытащили бабу. В сарае. Дети. Она с позора в нее сунулась в тот день, когда ты ушел. Мудило ты поганое! Кобель старый! Как бельма не лопнули, когда семью на суку променял? Какой ты мне брат? Уж лучше б не было тебя, чем столько стыда и срама хлебнули все.
Не пиши, не объявляйся! Иначе поздоровкаюсь с тобой колом по башке. О тебе все равно жалеть некому, пес шалопутный! Я не хочу знать о тебе…»
В подтверждение он даже обратный адрес не указал.
Егор после его ответа все пути-дороги в лесу перепутал. Не видел ничего. Он впервые искренне испугался своего будущего. Меньше чем через год он будет освобожден. Он сможет уехать отсюда, куда захочет. Навсегда, насовсем.
«Но куда? Кому нужен? Самому себе, а значит — одиночеству, а что есть оно, если не смерть? Но ведь и жизни не было! Она просто промелькнула, опалив его горем с ног до головы. А радость была такой короткой и маленькой, что не удержал, выпустил и потерял. Теперь уж навсегда», — думал он и, уходя в тайгу, каждый день просил у судьбы единой милости — смерти.
Егор долго не решался написать Фене. Жег стыд, чувство вины перед той, которую всегда оставлял один на один с бедой.
Торшин колебался целых два месяца. Но когда понял, что до воли остаются считанные месяцы, насмелился. И, выбрав самую глухую ночь, сел за письмо.
«Здравствуй, Феня! Не надо серчать на меня больше, чем я наказан за свое. Знаю, поделом. А потому не жалуюсь. Хотя тошнее, чем мне, навряд ли кому приходится нынче. Тебе досталось несравненно больше и труднее. Это без слов понимаю. О! Если б мог я вернуть прошлое, родной мой человек, как дорожил бы каждым мигом самого лучшего на земле — семейного счастья! Но ты не простишь меня. И дети, мои дети, не назовут меня отцом. Я сам виноват и отнял, украл у себя единственное, чем был богат и счастлив, — свою семью, не уберег.
Все горести и муки, что перенес за прожитые годы, ничто в сравнении с этой потерей. Я виноват перед вами, перед памятью отца, перед матерью и братьями. От меня отвернулись все, даже смерть. Но ведь я люблю вас! Все эти годы я ни на минуту не забывал о вас. Случившееся — жуткая ошибка, сломавшая жизнь!
Фенюшка! Единственная радость моя и жизнь, мне скоро на волю. Я не вправе рассчитывать на взаимность. Но, если можешь, если сохранилась в душе хоть капля тепла ко мне, черкни, как ты, дети? Я очень буду ждать этой весточки».
Каждый раз, когда кто-либо из лесорубов возвращался из села, Егор высовывал из кустов обросшее густой щетиной лицо и спрашивал:
— А мне письмо есть?
— Пишут! — отвечали мужики хором, сочувствуя человеку.
Торшин впадал в депрессию. И снова оживал, когда кто-то опять собирался за почтой.
В этот раз он проспал возвращение Никитина. А тот, подойдя к нему, гаркнул над ухом, чуть ли не оглушив мужика:
— Егор! Медведи всю палатку обоссали, а ты все спишь, воспользовался дождем? А ну, на мослы становись! Да танцуй! Письмо тебе пришло! — Он крутил конвертом перед носом.
Торшин смотрел на письмо, как голодный на хлеб, боясь дышать. Нервы сдали. Не выдержали напряжения в последние секунды, и вместо того, чтобы протянуть руку, он свалился на колени и град слез залил лицо.
— Дай, — еле вырвалось охрипшее.
Он долго вставал, ноги подкашивались, петляли. Он хотел уйти в глушь, но ноги не пошли дальше ближайшего пенька.
Он глянул на письмо, обратный адрес. Сердце готово было выскочить от волнения:
«Здравствуй, Егор! Письмо твое мы получили. Читали всей семьей. Рады, что ты жив и здоров. Это — главное. Так считаем мы все. А нас нынче много. Коль просил, пропишу по порядку
Славик закончил строительный институт. Работает в совхозе. Ведет строительство школы. Он женат. Его жена — врач-педиатр. Работает в нашем совхозе, в больнице, какую строил Славик. У них уже двое детей. Сын и дочь. Наши с тобою, Егор, внуки.
Рая тоже в совхозе. Экономист. Заочно заканчивает институт. Она тоже замужем. За нашим новым механиком. Зятя зовут Юркой. У них дочка родилась недавно.
Алешка школу в этом году заканчивает. Военным хочет стать. Но уже девушку имеет. Свою, совхозную. Она ему не даст с пути сбиться и уйти от земли, от дома и семьи. Ее руки куда как крепче моих. Я-то скоро на пенсию пойду. Буду при внуках. Может, они счастливее нас с тобою окажутся…»
Егор читал, глотая слезы, а на другой день послал телеграмму:
«Простите. Возьмите меня к себе».