Госпиталь

– Скажи, пожалуйста…
– В одном свадебном салоне, даже представить страшно – платья розовые, голубые, с тесьмой, на поясе сзади банты, аппликации какие-то из кружев… Катастрофа! Продавщица что-то зачитывает, я смотрю – полностью атласное платье. Мало того что цветное, так еще и атласное.
– Ну и что здесь такого? Атлас – благородный материал.
– Да, только он идет на основу кружевного корсета, сама юбка должна быть из фатина, желательно английского – он такой тускло-мерцающий. А наш фатин просто белый, как простыня, и если на него дождь попадет, то он уже не топорщится, а висит, как тряпка… А в другом салоне нам веночек на голову предложили – это, дескать, новая волна, эстетика друидов, Светка им еще ляпнула, что в веночке только невест-девственниц хоронят… В принципе диадемы иногда неплохо смотрятся, но это вчерашний день.
– А мне лично всегда шляпы нравились…
– Про шляпы я вообще молчу. Позавчерашний день, прошлый век. Опять в моде фата, но одноярусная, до пола, а не как раньше – пышная трехъярусная. И перчатки не нужны, в крайнем случае – выше локтя. Потом итальянский салон нашли – там уже выбор получше был.
– Все ясно. Отца, как отсталого и старомодного хрыча, в консультанты не пригласили. У Светланы, разумеется, вкуса больше. На один вагон…
– И маленькую тележку! Ах, вот оно в чем дело!.. Я-то думаю, чего он надулся, а это, оказывается, его с собой не взяли!
– Имею я право или нет знать заранее, в чем будет моя дочь в столь знаменательный день?
– Платье – просто супер! Обалдеешь, когда увидишь. Я подъюбник такой классный заказала – на пяти обручах. И химчистка оказалась дешевая.
– О-очень хорошо…
– А к платью сережки купила и колье. Из циркония, но выглядят на сто карат. Смотри. И босоножки. Каблук – одиннадцать сэмэ, но удобные – хоть кросс бежать. Их и после свадьбы носить можно. А то понакупают себе белых лодочек… Тебе взяла новый галстук. Только скажи, что не нравится!..
– Здорово! Я с ним как Элвис Пресли. Набриолиненного кока еще не хватает.
– Ты в сто раз лучше всех Элвисов Пресли.
– Не подлизывайся, Дашка, не подлизывайся!.. Я вообще с тобой не собирался разговаривать.
– Папочка, красавец мой, злодейкой-дочерью обиженный! И эта бессердечная горгона приготовила тебе небольшой сюрприз. Угадай, что?
– Гм, попробую… Все отменяется, вы выяснили, что не подходите друг другу, что, впрочем, и есть на самом деле…
– Не угадал, ревнивый старикашка! Я принесла «Киевский» торт.
– Очень мило. Почему это дражайшая моя дочь так активно меня в старики записывает, а? Папа начал стариться…
На соседок больше не зарится,
Он пугается и сутулится,
Когда переходит улицу,
Дома по листику
Читает беллетристику,
На вопросы вежливенько отвечает,
Тоненько режет лимон к чаю! —
Свинья вы после этого, Хавронья Константиновна.
– Хрю, хрю, хрю! Ты самый лучший из всех пап на свете. Я тебя ужасно люблю!
– Я тебя тоже люблю, Дашка, ты даже не представляешь, как…
– Папочка, милый, ну не смотри на меня такими несчастными глазами!
– Не несчастными, а умиленными. Это большая разница.
– Ты же сам меня всегда учил, помнишь, что умиляться можно, только если видишь, как один щеночек несет в лапках другого щеночка.
– Господи, Дашка, какая же ты еще девчонка, глупенькая и молодая.
– И счастливая! Ужасно счастливая!.. Вот! Опять надулся. Ну что такое, папа? Мне уже и счастливой побыть нельзя?
– Дашка, я жизнь свою посвятил тому, чтобы ты была счастлива…
– Я знаю… Сказал, и глаза на мокром месте! Пап, да что с тобой?!
– Не обращай внимания, это просто слезы старого эгоиста.
– Ты совсем не старый и не эгоист.
– Нет, я обыкновенный зарвавшийся себялюбец. Дай такому волю, ты бы век просидела рядом со мной, не отходила ни на шаг… Как у Достоевского, к бабушке пришпиленная.
– Ты же всегда понимал, что это когда-нибудь произойдет, сам мне говорил: девушка должна уйти в новую семью.
– Я догадывался, милая, но не думал, что это настолько тяжко.
– Вспомни, как ты меня маленькую пугал. Я игрушки разбросаю, ты посмотришь так строго: «Дарья, если будешь себя плохо вести, замуж отдам». Я, конечно, не верю, а ты из комнаты выйдешь, даже входной дверью хлопнешь, будто бы ушел мужа мне искать, а сам в прихожей, за одеждой спрятался. А однажды слышу, вернулся папа с каким-то сердитым дядькой: так, мол, и так, проходите, Дарья у себя в комнате. Я к тебе со всех ног: «Папочка, не отдавай!» А это ты разными голосами разговаривал.
 
– Ты так ко мне прижималась, Дашка, и шептала: «Папочка, я буду самая послушная. Только не отдавай меня другому дяде!»
– Ты обещал, что не отдашь, помнишь? Я потом заявляла, что, когда вырасту, стану твоей женой, ты отвечал: так нельзя, папы не женятся на дочках, а я злилась.
– Видишь, Дашка, не сдержал я своего слова – отдаю тебя другому дядьке…
– Андрей здесь ни при чем, он хороший, он тебя очень уважает. Знаешь, что он мне сказал? Если у нас родится мальчик, обязательно назовем его в твою честь, Костей.
– А если девочка?
– Тоже Костей, лишь бы тебе было приятно. Ну, улыбнись!
– Я час назад твои письма перечитывал. Так смеялся… Помнишь, ты с классом в Евпаторию ездила: «Дорогой папочка, вчера обожглась крапивой и порезала палец. Мы нашли рыжего котенка, назвали Мурзиком. Он был очень худой. Мы его кормили всей палатой. Он теперь срет, как взрослый мужик».
– Пап, перестань. Не хочу больше ничего вспоминать. Пойдем лучше чай пить. С тортом.
– Знаешь, Дашка, а у меня последнее время наш ялтинский вечер никак из головы не выходит. Тебе тогда три годика исполнилось, ты у меня всю зиму проболела и полвесны, такая слабенькая была… Я на диссертацию плюнул, взял в июне отпуск, и мы с тобой в Ялту махнули. Погода была исключительная, народу мало. За трояк шикарный закуток сняли, с верандой. И от моря пять минут. Сад там был черешневый…
– Папа, милый, я эту историю уже тысячу раз слышала!
– Ты стала такая жестокая, Дашка… Уедешь ведь скоро, а у меня светлее этого воспоминания ничего на свете не останется. Честно скажу, если б возможно было, я всю свою жизнь – сколько мне ее, с чайную ложку, осталось – ни минуты не сомневаясь, обменял бы на один тот ялтинский вечер!
– И что ты себе выдумал какую-то вековую разлуку! Мы уезжаем ровно на год, пока у Андрея контракт, потом вернемся и приходить к тебе будем. Очень часто.
– Раз в год, как на могилу…
– Ох, зануда… Знаешь, что я хорошо из той поездки запомнила – хозяйку нашу, тетю Зосю! Страшная аккуратистка была, все дорожки ракушечником вымостила. Она еще козу держала и каждое утро мне полную кружку молока приносила. Ты все порывался ей заплатить, она – ни в какую. Очень ты ей нравился – одинокий папаша.
– Это с тобой все носились, а меня только поучали.
– А расскажи, как она козу доила, а я подошла!
– Не хочу, ты тысячу раз эту историю слышала.
– Ну не придирайся к словам!
– Это, да, это действительно презабавно было. Она доит козу, а мы на пляж собрались, подходим, ты что-то высматриваешь, а у козы вымя такое пунцовое, набрякшее, как два пальца распухших, и молоко в ведерко так – дзынь, дзынь. А ты вдруг говоришь: «Как у папы…» Ха-ха-ха!
– Ой, ха-ха-ха, держите меня, не могу! Ха-ха-ха!
– Она так на тебя посмотрела…
– Ну что ты замолчал?
– Я ведь не разлуки боюсь, Дашка. Вдруг разрушится важное что-то между нами, оборвется та невидимая ниточка, без которой все уже будет не то, – натянуто, лживо. Я боюсь, что не сможем мы больше так с тобой хохотать, как дураки. Никогда не сможем…
– Почему?
– Да потому, девочка моя, что так беззаботно смеяться можно лишь на Поляне сказок, куда мы с тобой однажды попали и не покидали ее по сей день…
– Папка, милый!
– Отпуск уже заканчивался, уезжать нам завтра, а мне говорят: «Что же вы, в Ялте были, а девочке своей не организовали экскурсию на Поляну сказок». Я думаю, ну какая поляна, в следующем году сходим, а ты, хитрюга, взяла и расплакалась. Стоит моя шоколадная кукла и рыдает такими вот пудовыми слезами…