Госпиталь

– Точка зрения, достойная закоренелого гностика, – отозвался неугомонный корнет, – я все-таки напомню вам, что Бог есть любовь, а не просто целеполагающее начало, высшее основание и конечная цель. Даже вы не станете расписываться в полном безразличии к бедным молекулам портвейна. В какой-то степени вы их любите, вам не безразлична их судьба, как и вы не безразличны Логосу.
– Логос, мой дорогой, не более чем текст – который Бог, и некто третий, кто этот текст читает.
– Я принимаю вашу иронию от Иоанна, поручик, «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Но речь идет не просто о Разуме, а еще и о всеобщем космическом законе, о карме…
– Карма, – азартно усмехнулся Анатолий Дмитриевич. – А представьте-ка себе наспех сколоченный балаганчик, полно зрителей, мастеровые, крестьяне и прочий сброд, вонь, семечки, на сцену поднимается конферансье, такой вертлявый субъект, и объявляет: «Почтеннейшая публика, а сейчас перед вами выступит непревзойденный исполнитель кармических куплетов Василий Пряников! Просим!» Выходит вышеназванный Василий и скверным голосом поет под гармошку о том, как пришел Ванька к Аньке и хвать ее, простите, за пизду. Тут с печи слезает Анькин муж, Антон, и бьет поленом Ваньку по башке. Мораль – не зарься на чужое. Вот вам и Логос, и закон кармы! – Корнет то ли соглашался, то ли просто начинал поклевывать носом. – Но это не полная картина мирозданья, – продолжал Анатолий Дмитриевич, – ведь в балаганчике сидят зрители. Одна и та же захватывающая история отражается и происходит параллельно во множестве сознаний. В сущности, выстраивается модель Троицы. Бог-Отец – автор кармического куплета, Бог-Сын – исполнитель, и Святой Дух – слушатель, третья ипостась, без которой представление невозможно. В одном из миров духовной начинкой оказался пролетарий с Нарвской заставы. В совершившемся событии он найдет что-то близкое и гармоничное. Рядом с ним по случайности оказался профессор Санкт-Петербургского университета. Вообразите, как покоробило его спетое безобразие. И получается, что в мире, где присутствует Дух профессора, бедный Ванька не понимает, зачем приперся к Аньке, за что поленом получил, и помирает. А изменить ничего нельзя – куплет прозвучал, универсум состоялся. И такая тоска возьмет и Ваньку, и Аньку, и ее мужа…
Анатолий Дмитриевич приумолк, коротко задумавшись о причинах собственной тоски, которые, вместе с этим бесконечным пожаром за рекой, вечной сыростью и повальным пьянством среди офицеров, не поддавались никакому логическому объяснению.
Он открыл глаза и со смущением понял, что не заметил, как задремал. Подкрадывались ранние сумерки, и, значит, он провалился в сон часа на полтора. Почти синхронно с ним проснулся корнет.
– Я вас внимательно слушаю, господин поручик, – пробормотал он извиняющимся тоном.
Анатолий Дмитриевич попытался вспомнить, о чем шла речь. Тема недавней беседы вначале дремотно брезжила, потом отчетливо прояснилась. Всплыли даже слова, после которых он впал в сонное забытье.
– Зато в параллельном мире, – уверенно сказал Анатолий Дмитриевич, – с Духом пролетария все будет отлично. Ванька знает, зачем пришел, за что хватать. И смерть не страшна, потому что справедливая. Впрочем, и это только часть проблемы…
Его прервал шум, производимый сотнями копыт. Где-то рядом пронесся табун лошадей. Словно ошалевшие, лошади летели в сторону яра.
Анатолий Дмитриевич подхватил с земли винтовку:
– Сейчас выяснится, кто их спугнул!
Он быстро скатился в овражек, при случае с успехом бы заменивший неглубокий окоп. Следом за поручиком туда на четвереньках переполз и рохля корнет. Анатолий Дмитриевич несколько томительных минут высматривал обозримое через бинокль пространство.
– Никого, – сказал он шепотом.
– Так на чем мы остановились, господин поручик? – безмятежно спросил корнет, усаживаясь на прежнее место.
– Следуя одной из теософских теорий, – все еще прислушиваясь к тишине, сказал Анатолий Дмитриевич, – Ванька – это разумный атом с постоянным смыслом, и сочинитель куплета, так или иначе, погружает Ваньку в родную ему среду. Но если он возьмется сочинять про царя, самодержец будет ходить в золотых лаптях, питаться кренделями, сутками на перине валяться – так представляет себе царское житье сочинитель. И атом, смысл которого определен изначально безграмотной и варварской волей, навеки погружается в невозможную для него среду и мается в золотых лаптях.
 
– Зябко становится, – сказал вдруг корнет, – так и воспаление легких недолго схватить.
– Нам бы сейчас не помешало пропустить по глоточку, – поежился под сырой шинелью Анатолий Дмитриевич. – Знаете что, – его осенило, – а давайте в город сходим, тут пешком совсем недалеко, и в каком-нибудь доме самогону купим. – Он попытался заговорщицки подмигнуть, но эта дружеская ужимка больше напоминала похмельный тик.
Корнет согласно закивал.
– Я не против, только неловко как-то… – Он смущенно потупился.
– Да что вы загрустили, юноша? – бодрым и неискренним голосом сказал Анатолий Дмитриевич. – Выше голову! Ровным счетом ничего предосудительного. Ни малейшего уставного нарушения. Пойдемте, обернемся за полчаса, если быстрым шагом. А не то околеем ночью!
Через минуту два офицера сбегали вниз по лошадиной тропе в яр, за которым почти сразу начиналась городская окраина.
– Вот увидите, корнет, – убеждал Анатолий Дмитриевич, – в первом же доме достанем… Не поверите, здесь такой народец прижимистый, запасливый, у каждой бабы можно спиртным разжиться…
Они крались по улицам притихшего местечка.
– Но, господин поручик, – горячился корнет, – вы, в сущности, перефразируете тезис неоплатоников, что материя – лишь низшее звено в иерархии Вселенной, так сказать, эманация мировой души, над которой возвышается дух, а еще выше – первосущность…
– Наличие мировой души, мой дорогой, говорит о том, что наш мир не просто балаганная песня, а задушевная. Ее, разумеется, бисируют. И так пока слушателям не надоест, – вот вам и колесо Сансары.
– И как же остановить его?
– По всей видимости, нужно уничтожить кого-нибудь из святой Троицы, чтобы мир-песня перестал существовать.
– Надо убить Бога-творца, автора текста. Не так ли, господин поручик?
– Думаю, нет. Вы ведь теперь понимаете, что Пушкина на дуэли застрелил не Дантес, а Онегин, и это ему совершенно не помогло.
– Значит, надо убить Бога-исполнителя.
– Появится новый.
– Так где же выход? – удрученно спросил корнет. – Из вашего мира-текста никогда не вырваться.
– Ну почему? Сгорела же Александрийская библиотека, и миллионы книжных душ получили свободу полного небытия. Умерли авторы манускриптов, свитков, папирусов, умерли люди, которые их читали или хотя бы знали понаслышке, и тысячи миров постепенно исчезли навсегда. Подумайте, кто поджег библиотеку?
Какое-то время они прошагали в полном молчании.
– Смотрите, – неожиданно зашептал Анатолий Дмитриевич, – когда наш полк еще в тринадцатом дислоцировался в этом городе, я снимал квартиру вот в этом двухэтажном доме, – он остановился, – а хозяином был купец Сковородников, Василий Парфенович. Презанятный, скажу вам, тип, особенно для такой глуши – настоящий русский негоциант, не выкрест. И, вообразите, на весь дом – ни одной иконы. Я спрашиваю, почему, а он мне: «Извольте, ваше благородие, взглянуть на стеночку, тут о прошлом годе обои оборвались, так я велел дворнику сварить клейстер и подклеить их. А вчера обои сняли, под ними клейстер весь высох в пыль. Я, ваше благородие, послужил причиной возникновения этой пыли, и мне до нее дела нет. И Богу до меня тоже дела нет!»
– Радикальных взглядов был ваш хозяин, – озадаченно крякнул корнет, – только боюсь, что большевики давно его в расход пустили.
– Возможно, – грустно согласился Анатолий Дмитриевич, – мужик был строптивый, с гонором, чуть что не по нему – выкатит, бывало, в гостиную сорокаведерную бочку с квасом и дно как вышибет… – От этих воспоминаний поручик повеселел. – Я ведь о чем собирался вам рассказать… Племянница у него была, Марусей звали. Прелестная барышня. У меня с ней романчик намечался. Да что романчик – жениться на ней думал. Помню, назначил ей в саду свидание, а в подарок припас томик Мопассана…