Избранные произведения. Дадзай Осаму
Мать делает для семьи все, что возможно, да и отец не сидит сложа руки. Правда, писатель он не плодовитый и больно уж нерасторопный. Выставили его напоказ публике, вот он и пишет, поеживаясь от всеобщего внимания. Писать — это труд адский, Приходится пить горькую, чтобы отвести душу. Пьют, когда не могут отстоять свои убеждения, пьют судорожно, с отвращением. Кто хорошо знает, чего хочет, и твердо стоит на своем, у того не бывает запоя (вот почему среди женщин так мало пьяниц).
Мне не приходилось выходить победителем в спорах, я всегда терплю поражение. Меня подавляет непоколебимая убежденность партнеров, их настойчивая самоуверенность, и я умолкаю. Все обдумав, я обнаруживаю себялюбивую ограниченность моих противников и убеждаюсь, что есть люди поплоше меня, но, если однажды спор выигран, нет настроения снова рваться в бой. К тому же у меня от споров всегда остается скверный осадок, совсем как после драки. Выхожу из спора с улыбкой, хотя меня прямо трясет от ярости, потом принимаюсь размышлять, и все кончается пьянкой.
Давайте говорить начистоту. Я тут тяну резину, увожу читателей в сторону, но в чем же суть моего рассказа? Суть его — в конфликте между супругами. «Ущелье слез». Слова эти словно искра, которая может вызвать взрыв. И муж, и жена — люди воспитанные, не позволят себе не только рукоприкладства, но даже грубой перебранки. В жизни не раз бывали у них критические ситуации. Но их выдержка не давала событиям развернуться даже в самые острые моменты, когда каждая из сторон, в молчании собирающая доказательства вины другой стороны, могла бы, набирая карту за картой, неожиданно бросить их на стол с возгласом: «Мой выигрыш!» Что она так держится, это понятно: женщина есть женщина; вот он — мужчина ведь, а тряпка тряпкой.
Ущелье слез…
Муж ушам не поверил, но он не выносит препирательства и смолчал. Ты сказала это скорее всего в пику мне, но слезы-то льешь не ты одна. Я не меньше тебя думаю о детях. Я считаю, что семья для меня — самое главное. Чуть закашляет ночью ребенок, и я просыпаюсь сам не свой. Мне ужасно хочется и жилье подыскать получше, и жизнь тебе с детьми наладить, только руки никак не доходят. Я и так работаю на пределе сил. Не исчадие же ада я, в самом деле. У меня никогда не хватит духу со спокойной совестью бросить жену и детей на произвол судьбы. А насчет карточек и регистрации, так я не то что не знаю, просто у меня нет времени интересоваться подобными вещами.
…Все это отец произносит про себя, высказаться у него не хватает решимости, кроме того, он почти уверен, что не стоит заводить разговор, который жена не поддержит. И он, как бы размышляя вслух, произносит с легким нажимом:
— Найми прислугу.
Жена тоже не очень-то разговорчива и, когда к ней обращаются, сохраняет невозмутимую самоуверенность (и не одна она, все женщины, в общем, таковы).
— К нам никто не пойдет.
— Поищешь — так найдешь. Должен же найтись человек, который согласится у нас жить!
— Но ты утверждаешь, что все равно прислуга у меня будет плохо работать.
— Этого я…
Отец и в самом деле так думает, но предпочитает промолчать.
— Ну хоть бы кого-нибудь наняла!
Когда мать с малышкой за спиной уходит из дома по делам, отцу приходится присматривать за старшими детьми. Да еще что ни день — в доме человек десять гостей.
— Хочу сходить позаниматься в своей рабочей комнате.
— Прямо сейчас?
— Да. Понимаешь, работу надо закончить сегодня вечером.
Я говорю правду, но больше всего мне хочется сбежать от уныния и тоски, царящих в доме.
— Сегодня вечером я собираюсь навестить сестру.
Я знаю, что ее сестра серьезно больна. Когда жена отправляется к ней, мне приходится возиться с детьми.
— Так вот, наймешь кого-нибудь! — резко говорю я. Едва дело доходит до родственников жены, как настроение у нас обоих безнадежно портится.
Жить — страшно трудно. Со всех сторон стягивают тебя цепи, едва шевельнешься — кровь брызнет струей.
Я молча встаю, достаю из ящика стола пакет с рукописью, сую в рукав кимоно, завязываю в черное фуросики разлинованную бумагу, словарь и с безразличным видом ухожу из дома.
Мне уже не до работы. В голове одна мысль — в петлю или в воду. И я иду прямой дорогой туда, где можно выпить.
— Милости просим!
— Выпьем! Сегодня на тебе опять чертовски красивое кимоно.
Нравится? Я знала, что в полоску — твое любимое.
— Сейчас с женой поссорился. До смерти надоело сидеть взаперти. Выпьем. Сегодня останусь ночевать. Останусь, и все тут!
Родителей надо ставить выше детей, считаю я, но куда уж таким родителям до детей…
Подали вишни.
В нашей семье детям не перепадает лакомств. Вишен они, пожалуй, и не видывали. Угостить ребят — вот будет им радость! Ахнут, когда придет отец, надев на шею, наподобие кораллового ожерелья, связанные ниткой веточки вишен.
Но отец ест набухшие кровью вишни, ест с отвращением и выплевывает косточки, а в душе упрямо и вызывающе звучит: «Родителей надо ставить выше детей».
СКАЗКИ [82]
перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Вместо предисловия«Ну вот, опять», — отец поднялся, отложив перо. Обычно, услыхав сигнал тревоги, он не двигался с места и, только когда начинали грохотать зенитные орудия, бросал работу, надевал своей пятилетней дочке защитный капюшон и, взяв ее на руки, спускался в бомбоубежище. Там уже сидела жена с двухлетним сыном на спине.
— Слышишь? Совсем рядом…
— Да, рядом. Ну и теснота здесь!
— А по-моему, как раз то, что нужно. В слишком большом убежище всегда можно в один прекрасный день оказаться погребенным заживо.
— И все-таки можно было бы хоть чуточку его расширить.
— Можно, конечно, только не сейчас: земля мерзлая, копать трудно. Оттает немного, расширю. — Пытаясь успокоить жену неопределенными обещаниями, он прислушивался к тому, что передают по радио.
Жена затихла, но тут же захныкала пятилетняя дочка: «Хочу наверх, пойдемте наверх, хочу домой…» Успокоить ее могло лишь одно — книжка с картинками: «Сказка о Момотаро», «Гора Кати-кати», «Воробей с отрезанным язычком», «Как черти старика вылечили», «Рыбак Урасима», — и отец открывал книгу, начинал читать. Несмотря на изношенное платье и неказистую внешность, он знал лучшие дни и когда-то даже владел удивительным искусством — сочинять истории.
— Давным-давно жили-были… — читал он бесцветным голосом, а в голове его рождались иные сказки…
Как черти старика вылечили
СЛУЧИЛОСЬ ЭТО ДАВНЫМ-ДАВНО… ЖИЛ В ОДНОЙ ДЕРЕВНЕ СТАРИК, А НА ЩЕКЕ У НЕГО БЫЛА ОГРОМНЕЙШАЯ ШИШКА…
Этот старик жил на острове Сикоку в местечке Ава у подножья горы Мэч. Вполне вероятно, что на самом деле он жил совершенно в другом месте, но мне почему-то кажется, что именно там, хотя никаких доказательств у меня нет… История об исцелении старика, если мне не изменяет память, описана впервые в «Подобранных сокровищах Удзи» [83]. Так это или нет, уточнить сейчас невозможно: бомбоубежище — мало подходящее место для изучения классики. Сказка о рыбаке Урасима, которую мне тоже предстоит прочесть, имеет не менее древние истоки — она встречается уже в «Анналах Японии» [84]. Длинная песня, посвященная рыбаку Урасиме, есть в поэтической антологии «Мириады листьев» [85], варианты соответствующей легенды включены как в «Описание земли Танго», так и в «Императорское собрание сказаний о богах и небожителях» [86]. Уже в наше время Мори Огай написал драму об Урасиме (которую, кстати, так никому и не удалось поставить, даже Сёё [87]), этот сюжет лег в основу известных пьес Но и Кабуки; гейши танцуют танец под названием «Урасима»… Прочитав книгу, я всегда отдаю ее кому-нибудь или продаю, так что собственной библиотеки у меня никогда не было. А когда, вот как сейчас, нужно уточнить нечто забытое, приходится отправляться на поиски. В данный момент это невозможно — я сижу в бомбоубежище. На коленях — раскрытая книга с картинками. И, стараясь не думать о соблюдении исторической точности, я даю волю собственной фантазии. А может быть, это и к лучшему — рассказ выйдет более живым и занимательным?