Предатель. После развода (СИ)

Поставь я ультиматум “я или твои платюшки”, то выбрали бы платюшки, и я всегда знал, что такой ультиматум никогда не сработает с Анфисой.
Говорит ли это, что я буду всегда на втором месте? Что я всегда буду проигрывать красивым тряпкам?
Нет, понятное дело, если я буду висеть на краю обрыва, то Анфиса, конечно разорвет платья, свяжет из них канат и кинет мне, но когда вытащит меня, она вновь утратит связь с реальностью.
А мне опять останется сидеть в стороне и ждать, когда она вернется ко мне.
Справлюсь ли я?
Однако вместе с этим непростым вопросом во мне нарастает желание быть на фотографиях рядом с Анфисой, которую я бы самодовольно обнимал и улыбался.
Мы же красивая пара.
Были красивой парой.
Замираю, когда слышу голос Анфисы, которая подпевает:
— Одна вселенная на двои-ииии-ииих… Солнце в груди-ииии…
Она, конечно, у меня не певица, и голос ее немного срывается, но как же сейчас сердце колотится. Аж в глазах темнеет, будто я услышал прекрасную сирену, которая зовет меня к себе, чтобы сожрать.
Ни одна женщина не сможет сделать мне больно, как Анфиса, потому что ни к одной женщине у меня не было желания быть все миром.
Чтобы только я для нее существовал.
Чтобы все ее мысли были заняты только мной.
— Одинокиииии-иии-еее сердца…. Блин! Черт! — Анфиса недовольно ойкает. — Да е-мае! Что за кривые руки!
И сейчас она не ревет от одиночества. Она опять нашла утешение в эскизах, раскройке, иголках и булавках.
Бесшумно шагаю на музыку.
Мне бы развернуться и уйти, но я, видимо, на что-то еще надеюсь.
Заглядываю в одну из закройных комнат ателье.
Анфиса сидит за широким и длинным столом и увлеченно скалывает два куска нежно-розовой ткани булавками. Хмурится и не замечает меня.
Я прохожу в комнату.
Она все еще меня не замечает. Подхватывает иголку с ниткой и неторопливо сшивает детали.
Я сажусь на стул в углу закройной комнаты, а Анфиса будто в трансе.
Она будто за гранью этого мира, в котором она оставила все тревоги, беды и все материальное.
Она даже немного покачивается из стороны в сторону, закусив несколько острых и тонких булавок во рту.
Обрезает нитки, переворачивает сшитые детали и достает из зубов булавку за булавкой, отключившись от реальности.
Я никогда прежде не наблюдал за ней вот так тайком.
Если я заходил к ней мастерскую, то обязательно оповещал, что это я пришел. Вот такой красивый и любимый и выдергивал ее из транса, а сейчас просто сел и смотрю на этот творческий поток, который мне совсем непонятен.
Я не знаю, каково это - уйти с головой в творчество.
Я прагматичный и приземленный человек, который очень далек от искусства. Нет, конечно, мне нравится смотреть на картины, статуи или удивляться тому, что из куска ткани можно создать струящийся шедевр на тонких бретельках, но от самого процесса создания чего-то я далек.
Вот сижу и наблюдаю. Анфиса морщит нос, иногда забавно кривится и тяжело вздыхает.
Завораживает.
Мне не оспорить страсть Анфисы к “тряпочкам”. Не выиграть в этой борьбе, которую я сам придумал, но я не уйду.
Ее страсть и есть она сама.
Если я люблю ее, то люблю и то, что она создает. Не терплю, не принимаю, не поддерживаю, а люблю.
Понимаю, что Анфиса смотрит на меня, замерев с булавкой в пальцах.
— Что ты тут делаешь? — тихо спрашивает она. — И как ты сюда попал. Я же заперла дверь, — сводит брови вместе и неуверенно уточняет, — или нет?
Глава 58. Я тебе мешаю?
Герман появился будто из воздуха. Поднимаю взгляд, а в углу сидит мрачный и злющий Герман, который смотрит на меня так, словно хочет задушить сантиметровой лентой, что лежит на столе передо мной.
Я не хочу сейчас с ним разговоров.
Моя мама выжрала у меня все силы и опустошила.
Все, истерик не будет, и я хочу, чтобы меня оставили меня в покое. Дали зализать раны, но моему бывшему мужу пофиг.
Он, как акула, почувствовал кровь и приплыл, чтобы меня окончательно добить и проглотить.
— Я детей отвез к твоей маме…
 
— Я знаю.
Стискиваю в пальцах булавку.
Я поняла. Мама ему дала ключи от ателье. Все верит, что у нас может случиться тот самый разговор, который закроет все вопросы и позволит жить дальше без надрыва в душе.
— Гера, — устало втыкаю булавку в игольницу и кладу рукав от будущей курточки Афинки на колени, — мне бесполезно просить тебя сейчас уйти?
— Я порвал с Дианой.
Я приподнимаю бровь.
Сердечко у меня, естественно, от такой новости аж подпрыгивает, но мозгами, которые мне мама мастерски прочистила истерикой, я понимаю, что радоваться тут нечему.
Диане можно даже посочувствовать.
Нарвалась на мужика, у которого явные проблемы в отношениях с бывшей женой, а дети у него — те еще ревнивые монстрики.
— Мне тебе медаль повесить? — я не хотела, но у меня опять вышел ехидный вопрос. Недовольно цыкаю и откидываюсь на спинку стула. — Это твое решение.
— Я к тому, что я тут сижу свободным мужчиной, — обнажает зубы в улыбке, а затем он закрывает глаза и выдыхает. — Я не это хотел сказать.
Хмурюсь и жду, когда Герман разродится на те слова, которые он хотел сказать, но что-то не торопится.
— Да ты издеваешься, — откладываю розовый рукав. — Ты пришел, чтобы мне тут мешать своим загадочным молчанием?
— Я тебе мешаю?
— Да! — встаю и подаюсь в его сторону, опершись руками о столешницу. — Прости, что тут не фонтанирую радостью, что ты решил навестить меня с охренительной новостью, что ты выпнул Диану.
— Я тут сидел минут пятнадцать и не мешал тебе, между прочим, — пожимает плечами.
— Пятнадцать минут?!
— Да, примерно, — смотрит на наручные часы, одернув край пиджака, а потом поднимает взгляд. — Над чем ты трудишься?
У меня брови ползут на лоб, и недоуменно сдуваю локон со лба.
Я не понимаю Германа.
То он зажимает меня по углам с горячим шепотом, каким он будет тираном, а потом приходит и спрашивает, что я тут интересненького делаю.
— Тебе какое дело?
Молчание, и по лицу Германа пробегает тень.
Это что еще было?
Злость и обида, что я не спешу делиться тем, что его в последнее время не особо интересовало?
Прикрывался словами “ты у меня такая талантливая”, “такая умничка”, “много работаешь”, а за ними не было ничего кроме скуки, а потом комплименты вообще становились сомнительными
— Опять моя пчелка за юбочками сидит? Про мужа не забыла? — и чмок в щеку.
Щурюсь.
— Такое дело, что мне интересно, — невесело отзывается Герман.
— Интересно, за какой тряпкой я опять спряталась от тебя? — предушадываю его мысли. — Так?
— Нет.
Всматриваюсь в его глаза, в которых ищу снисходительную издевку, но вижу кроме мрачной решительности еще и любопытство.
Неужели ему правда интересно?
— Расскажешь, нет? — говорит он. — Что ты шьешь такое розовое?
Может, нам лучше поскандалить, а еще я имею право сейчас вызвать охрану, которая выпроводит Германа из моего ателье, в котором я на пару часов хочу найти утешение.
— И ты вроде не носишь розовое, — задумчиво продолжает Герман. — Или ты меняешь стиль?
У меня же не выйдет затыкать его булавками до смерти. Медленно выдыхаю через нос.
— Фиса, я серьезно. Мне любопытно.
Выдвигаю ящик под столешницей и среди вороха ярких эскизов выхватываю рисунок девочки в розовых курточке и штанишках. На капюшоне — кошачьи ушки с белой опушкой.
В начале зимы Афинка побудет у меня розовым котенком. Я еще планирую сшить рукавички, к которым пришью выпуклые нашивки в форме кошачьих подушечек на лапах.
Рукавички нарисован сбоку девочки в нескольких ракурсах.
— Вот, — сердито протягиваю эскиз. — Посмотри и вали уже.
Герман встает, подходит к столу и аккуратно вытягивает лист, пристально глядя мне в глаза:
— Я еще хотел кое-что сказать.