Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь

Зато гармония царила в семейной жизни Линдгрен во второй половине 1930-х, когда Астрид и Стуре, Лассе и Карин проводили отпуск на острове. Эта традиция продлилась и во время войны, когда умер отец Стуре, а в последний год войны Фурусунд заполонили беженцы из балтийских стран, на чем только не переплывавшие Балтийское море, спасаясь от русских. Когда умерла мать Стуре, сын унаследовал «Стенхэллен», а со временем дом превратился в дачу Астрид, Карин и, конечно же, Лассе, когда тот наведывался сюда с женой Ингер и малышом Матсом.
Дети, жены и мужья детей, многочисленные внуки – вся эта шумная компания поначалу обосновалась в «Стенхэллене» и в маленькой пристройке в углу участка, и необходимый Астрид летом творческий покой стал недостижим. «По уши в детях и внуках» – так она с ласковой иронией отзывалась о своей интенсивной семейной жизни в роли бабушки, и эта роль была желанной. Но постоянное общение с детьми мешало Астрид, которая привыкла с утра и до обеда работать, записывая все, что приходило ей в голову. Так что в 1960 году она купила небольшую дачу на прибрежном участке неподалеку (дом назвали «Суннананг»), а в 1964 году приобрела старый, стопятидесятилетний дом «Стенторп» на соседнем участке. Таким образом, у Лассе с новой женой Марианне и у Карин с Карлом-Улофом появились собственные дачи на Фурусунде, и каждое лето в 1960-е и 1970-е, с конца июня до начала августа, на острове собирались старики и молодые Линдгрены и Нюманы.
Все «змеиное семя», как в шутку Астрид Линдгрен называла свою непоседливую многодетную семью, собралось на причале на Фурусунде в начале 1970-х. Верхний ряд слева направо: Карл-Юхан, Марианне, Лассе, Карл-Улоф, Карин. В середине: Анника и Малин. Нижний ряд: Андерс, Улле, Астрид и Ниссе. (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
Лучше всего Линдгрен чувствовала себя на Фурусунде, когда семьи Лассе и Карин уезжали в город или когда она жила на острове одна не в сезон. Когда не нужно было ничего говорить, практически нечего было слушать – кроме крика чаек, шума кленовых листьев, плеска волн, скрипа лодок у причала, стука дождевых капель в окошки веранды, хлопанья швартовых на ветру и хруста гравия под колесами почтового автомобиля, везущего новости из большого мира, от которого ей ненадолго посчастливилось ускользнуть.
Фурусунд был для Астрид Линдгрен тем же, чем Уолденский пруд для Генри Дэвида Торо, который в 1840-е годы отправился в духовное путешествие и осуществил личный социальный эксперимент. Два года, два месяца и два дня писатель жил в лесах, окружавших город Конкорд недалеко от Бостона. Торо построил жилье из подручных материалов и попытался жить максимально просто и уединенно, вдали от материалистической городской культуры. Непростое искусство сохранения баланса он описал позже в своем романе-эссе «Уолден, или Жизнь в лесу». Это автобиографическое поэтико-философское сочинение Астрид Линдгрен многократно упоминала в числе настольных книг и держала на полочке над кроватью в стокгольмской квартире до самой смерти. Немногие книги, по ее мнению, так целительно действовали на читателя, заточённого в большом городе и тоскующего по природе, как тосковала сама Астрид в День святой Люсии в 1947 году, сидя в одиночестве на Далагатан и узнавая себя в размышлениях лесного жителя о вольном и одиноком существовании «отшельника»:
«Я люблю оставаться один. Ни с кем так не приятно общаться, как с одиночеством. Мы часто бываем более одиноки среди людей, чем в тиши своих комнат. Когда человек думает или работает, он всегда наедине с собой, где бы он ни находился» [63].
 
Стуре находился в командировке, Лассе – где-то с друзьями, Карин – в кино, а Астрид, которой за несколько недель до этого исполнилось сорок, наслаждалась обществом закоренелого отшельника и его размышлениями о «простой жизни» и единстве человека с природой. Вот что она написала в дневнике в этот памятный день:
 
«Сегодня вечером я одна. <…> Прочитала предисловие Франса Г. Бенгтсона с биографией Торо в моем новом „Уолдене, или Жизни в лесу“. Плакала над словами Торо о нем самом: „My greatest skill has been to want but little [64]. For joy I could embrace the earth. I shall delight to be buried in it. And then I think of those among men who will know that I love them, though I tell them not“ [65]. <…> Иногда меня так тянет быть философом, отказаться от несущественного и „want but little“. Может, пожить в лесу, у Уолдена.
 
Быть может, имей я такой шанс, из этого что-нибудь да получилось бы».
 
Summer of Love [66]
В книге «Ронья, дочь разбойника», увидевшей свет осенью 1981-го, рассказывается о двух детях, которые, подобно Генри Дэвиду Торо, отворачиваются от мира, где господствует практицизм. Оба – единственные дети в семье, выросли в патриархальных разбойничьих замках, обитатели которых в основном занимались грабежами и воевали друг с другом. Оба ребенка решают уйти из дома в знак антиавторитарного молодежного протеста против отцовских заветов и предаться безграничной лесной свободе. В лесу они построят себе новый дом, станут жить тем, что дарует природа, «днем и ночью, под солнцем, под луной и звездами. Во все времена года, которые неторопливо сменяют друг друга…» [67], как написано в романе.
Одиннадцатилетняя Ронья и ее ровесник Бирк, сын Борки, с самого начала показаны одиночками в духе Торо. Они не нуждаются в обществе других людей, с детства привыкли бродить по лесу и чувствуют себя там не более одинокими, чем восход, куст голубики, Полярная звезда, белка, лось, лисица или заяц. Ронья «жила своей одинокой лесной жизнью. Да, она была одна, но ей никто и не был нужен. Зачем? Дни ее были наполнены жизнью и счастьем».
Но все меняется, когда Ронья встречает Бирка и, несмотря на все препятствия, между ними возникает «нежная связь», как назвала это Астрид Линдгрен в интервью перед выходом книги в 1981 году. Этим любовным отношением проникнуты и дружба родственных душ, и единение с природой. Особенно это ощущается в немногословной блаженной сцене из 14-й главы. Дети пережили нападение диких виттр, избежали падения в водопад и лежат в укрытии под сенью густой листвы:
«– Сестренка моя! – позвал Бирк.
 
Ронья не слышала его слов, но читала их по губам. И хотя брат и сестра не могли расслышать ни словечка, они вели разговор. О том, что нужно высказать, пока не поздно. О том, как прекрасно любить кого-то так сильно, что можно не бояться даже самого страшного в жизни. Они говорили об этом, хотя не могли слышать ни единого слова».
 
Столь же сильной движущей силой, наряду с любовью, этим летом соединившей девочку и мальчика, оказывается упоение природой. «Дикий лес им мил» – так говорится о Ронье и Бирке, живущих в триумфальной гармонии со всем вокруг. «Опьянение летом» – так называет Астрид Линдгрен их напряженную, день за днем, жизнь в лесу.
«– У нас с тобой только одно лето для нас двоих, – сказал Бирк. <…> Лето не вечно, он это знал, и Ронья тоже знала. Но теперь они начнут жить так, будто лето никогда не кончится…»
 
Именно покой и гармонию Астрид Линдгрен искала и нашла на Фурусунде. Намеренно бездеятельную, простую, спокойную жизнь, непохожую на полную стрессов и суеты жизнь в городе. Здесь, в шхерах, Астрид предавалась праздности: только она, природа, ее книги и стенографические блокноты. Здесь «жизнь играла с нею», как она объясняла в письме Анне-Марие 4 июля 1980 года, после операции на желчном пузыре: