Открытие мира
- Что ж ты, переселенец, лататы из Сибири задал?
- Без пирогов!
- Какое... без штанов!
Матвей молчит, рассматривая свои большие, как лопухи, ладони в мозолях. Шурка знает от матери, что Матвей продал корову, лошадь, дом, уступил лавочнику Быкову свои полдуши* земли и подался с семьей в Сибирь, на богатые хлеба. Года полтора от него не было ни слуху ни духу; думали хорошо уселся на новых местах, знаться не желает, как вдруг Матвей вернулся обратно и добро свое притащил со станции в одном узлишке на плече.
Он поселился теперь у глухого Антипа, перебиваясь плотницкими поделками. Мужики говорят, что у него золотые руки. Но это неправда. Руки у Матвея Сибиряка обыкновенные, жилистые и рябоватые, только не от оспы, как лицо, а от несмываемых пятен еловой и сосновой серы. Руки пахнут хорошо, но золота на них не видать.
- Вот те и сдоба... довела до гроба! - зубоскалили мужики. - Зато в Сибири побывал, сладкого куска попробовал.
Дядя Ося выбил трубочку, потянулся и равнодушно махнул рукой:
- Как ни живем - все равно помрем.
- Д-да...
- Игнат-то старался... а теперь ему ничего не надо...
Мужики замолчали, полезли за кисетами.
И Шурке вдруг показалось, что говорили и смеялись мужики только для того, чтобы не думать о дяде Игнате. Шурке опять становится страшно, потому что он тоже хочет не думать, а все думает, и в ушах у него не умолкает тоскливый вой горбатой Аграфены. Почему-то Шурке сейчас жалко и Аграфену, и мужиков, которые, насупившись, дымят цигарками, и самого себя, и Яшку, а пуще всего - Катьку. Он слышит за спиной ее прерывистое дыхание, ему хочется обернуться, сказать Катьке что-нибудь ласковое, но он стыдится делать это при Яшке и Кольке.
- Вот, мытари, какие дела! - заключает дядя Ося, слезая с чурбана и подбирая свое рыбацкое добро. Он посмеивается, точно знает что-то такое, чего не знают мужики, и таит от них самое главное.
- Это кто бы говорил, да не нам бы слушать... Ха! Ай, земли-ста нам! Ай, поболе!.. А ее надобно человеку три аршина.
- До трех аршин еще прожить надо.
- Ну и живи, не горюй.
- По-твоему нешто? Жену по хозяйству запрячь, а самому на Волгу.
- Чем плохо?
- Надо бы хуже, да нельзя... В пастухи вот на место Сморчка разве.
Дядя Ося повесил ведро на удочки, сердито вскинул их на плечо.
- Тьфу! Сморчок счастливей вас, дураков, живет: кнутом щелкает да в дудку играет.
Шурка тронул локтем Яшку.
- Пойдем.
- Обожди, - шепнул тот. - Никак, Саша Пупа идет...
От станции по шоссейке брел маленький пузатый мужик, босой, в меховой папахе и в полушубке внакидку. Его так и мотало из стороны в сторону. Марье Бубенец из-за баб он не был виден, и она, посиживая на бревнах, трещала сорокой:
- Да такому жениху нигде отказу не будет. Женишок - не грибок, в лесу не родится... Да за такого каждая девка, перекрестясь, пойдет... Ай, право, пойдет! - Тут она глянула на шоссейку и вскочила: - Хлебы забыла в печи... Побежать вынуть скореича... Фу-ты, пропасть, посидеть некогда!
Она шмыгнула в переулок, но Саша Пупа уже заметил ее, попробовал бежать за ней, споткнулся и упал.
- Стой, стерва! - закричал он, уронил полушубок и пополз на карачках. - Сто-ой, все равно догоню... Говорят тебе: кланяйся в ноги может, помилую...
Синяя Марьина юбка вильнула за дальним углом палисада и пропала.
Саша Пупа выругался, поднялся, качаясь, на ноги и пристал к дяде Осе, который шел мимо него на Волгу:
- Ты что бельма выпучил?
- Эк нализался, мытарь пузатый! - с завистью сказал дядя Ося, поднял полушубок и ласково накинул на плечи Саше. - Хоть бы угостил остаточками.
- Я те угощу! - Саша полез драться.
Смеясь, дядя Ося толкнул его тихонько под зад коленкой. Саша покатился в канаву, как бочонок, опять потерял полушубок и, выбравшись на луговину, кинулся на мужиков и баб.
- Р-разойдись... бить буду!
- Не шуми, Саша, - сказали ему, - дядя Игнат помер.
- Помер? В-врешь... Он мне вчерась... полбутылки заказывал. Вот она, ма-атушка! Сам не выпью, а другу под-н-несу... - Он выудил из кармана штанов сороковку и забарабанил ею по наличнику: - Игнат... дьявол чахоточный!.. Вылезай песни петь! Жива-а!
В окно выглянул Василий Апостол и молча погрозил Псалтырем.
Бутылка выпала из рук Саши Пупы. Он растерянно оглядел мужиков и баб, лиловые губы его дрогнули. Он жалко улыбнулся, долго и неловко стаскивал с головы папаху. Поднял руку, чтобы перекреститься, ткнулся лицом в шапку, свалился на бревна и заплакал.
- А меня... с-сукина сына... и смерть не берет...
Потехи не вышло.
Ребята покатили тележки к воротцам.
Шурка держал за руку Катьку, искоса, украдкой, поглядывая на ее щеку. Щека была полосатая от грязи и слез. Катька все щурилась, точно солнышко мешало ей смотреть. Яшка попробовал свистеть, но скоро бросил. Колька, оборачиваясь, замахивался кулаком на братишку, когда тот начинал хныкать. Хорошо, что Ванятка и Катькина сестренка не капризничали, сидели в тележках смирно, а то было бы совсем плохо.
Медленно приплелись ребята к воротцам и не знали, что им тут делать. Играть не хотелось.
Мимо прошел нищий. Ребята разменяли у него питерский медяк. Досталось по грошику, да еще копейка всем на подсолнухи.
Яшка собрался домой. Пошли его провожать селом и повстречали дорогой Шуркину мать.
И пуще прежнего заныло сердце у Шурки. Сейчас он получит дёру - да какую! - посредине села, на глазах у ребят... Ах, лучше бы дома, хоть вожжами, хоть чересседельником, только не здесь! И бежать поздно, и ребят стыдно, особенно Катьки... Что же делать?
Последнее спасение - братик. Увидит мамка, как хорошо нянчится Шурка, может, раздобрится и не прибьет. Мигом поднял Шурка на руки Ванятку, закружился, закричал:
- А мы встречаем! А мы встречаем!.. Вот она, наша мама, идет... Побежим к ней, побежим!
Рубашонку братику одернул, хотел волосенки пригладить, да посмотрел на лоб - и сил не стало. Красуется на Ваняткином лбу шишка, большая-пребольшая и такая противная, сине-зеленая. Не шишка - целый рог, за версту видать... Не помогла медная скоба... Теперь мамку ничем не проведешь. Получит Шурка двойную взбучку - и за братика и за то, что ушел от дому. И поделом, так ему и надо! Не шляйся, слушайся матери.
Он хотел теперь лишь одного: чтобы все это поскорее кончилось. Может, к лучшему, что при Катьке ему попадет. Он не пикнет, как бы ему ни было больно. И Катька будет знать, какой он молодец.
- Соврем чего-нибудь? - шепнул ему на ухо Яшка Петух, без слов понимая состояние друга.
- Я не боюсь... - храбрится Шурка.
Мать подошла заплаканная и не сердитая. Под мышкой у нее узелок с покупками - порядочный узелок, это Шурка подметил сразу. Мать взяла Ванятку на руки, увидела шишку, нахмурилась, но ничего не сказала, только вздохнула.
Видать, она была в избе у дяди Игната, и ей не до Шурки.
Он мигом оценивает положение.
- С рук не спускал, - плаксиво бормочет он. - Хлебца укусить минуточки свободной не было...
Мать молча достает из узелка горбушку пеклеванника. Корочка у горбушки поджаристая, а изюмины в мякише так и торчат без счету.
Покосившись на ребят, Шурка впивается зубами в душистую, пропахшую анисом горбушку.
- А пятачок? - спрашивает он.
- Дома получишь.
- А селедка?
- Ну, ну! - вяло замахивается мать. - Не убежит от тебя селедка... Горе-то какое, господи!
Тогда, совсем осмелев, Шурка говорит:
- Гулять хочу... Все ребята гуляют, один я нянчусь... как окаянный.
Мать улыбается ласково и грустно.
- Иди погуляй... до обеда.
- Не хочу обедать. До вечера, мамка, да? - настаивает Шурка.
И мать уступает. Такая она сегодня хорошая!
- Бог с тобой, до вечера... Завтра в лес с утра пойду, надо пучки рубить... Ох, пресвятая владычица, матерь божья, одно теперича Аграфене остается - побираться с корзинкой по миру, - размышляет мать вслух и качает головой.