"Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)
Чадьяров перебил его:
— Какую телеграмму? Кому и куда? Быстро!
Шнайдер прикрыл глаза, монотонно проговорил текст телеграммы и адрес. Его охватила полная апатия. Теперь ему было совершенно безразлично, что с ним будет дальше. Лихорадочное напряжение, в котором он жил последние несколько дней, сменилось такой усталостью, что Шнайдер мечтал об одном — только бы все поскорее кончилось. Неважно как, лишь бы кончилось...
Чадьяров на Шнайдера уже не смотрел. Он поправил на раненом помощнике кепку, спросил:
— Ну как ты?
Тот слабо улыбнулся.
— Через сколько остановимся?
— Минут через пятнадцать.
Чадьяров протянул парню пистолет Шнайдера:
— Держи его на мушке, двинется с места — стреляй по ногам.
В коридоре, теребя ручку туалета, стоял пассажир. Он нетерпеливо постучал в дверь, посмотрел на часы. Наконец щелкнул замок, дверь открылась. На пороге появился Чадьяров. Он успел вымыться, мокрые волосы его были гладко зачесаны, правда, рубашка и брюки — в угольной пыли.
Чадьяров виновато улыбнулся, спросил доверчиво:
— Вы квас в ресторане пили?
— Нет, — ответил пассажир, с недоумением разглядывая Чадьярова.
— Правильно. Не пейте. — Чадьяров показал на живот: — Сутки мучаюсь.
В купе Александра Тимофеевна, обессиленная и измученная пережитым, лежала, уткнувшись в подушку, и плечи ее судорожно вздрагивали.
Чадьяров сменил рубашку, брюки, влез на свою полку.
Поезд медленно останавливался.
19
А в это время за много тысяч километров отсюда, на заднем дворе кабаре «Лотос», сидел на ящике Паша Фокин и с аппетитом ел суп из кастрюли. Вид у Паши был еще более плачевный, чем раньше, но сам он светился бодростью. Вокруг него столпились служащие кабаре, и Паша рассказывал им о Москве:
— Вот... Еще автобусы теперь ходят. Садишься на Лубянке — и вниз, потом мимо Манежа, через мост...
— Да-а, — мечтательно перебила его Вера Михайловна, — значит, Китай-город проезжаешь... Иверская слева... А до нее — Охотный ряд...
Паша отодвинул кастрюлю, принялся за гуляш.
— Там сейчас и не узнаете ничего, — говорил он. — Асфальт везде кладут, извозчиков скоро совсем не будет, таксомоторы теперь!.. И набережные у нас будут укреплять, каменные сделают...
— Где это «у нас»? — с усмешкой спросил князь. — Это вы про Москву, что ли? Забудьте, Павел Тимофеевич! Теперь привыкайте — «у них»!
Поваренок принес Паше еще одну тарелку. Паша брезгливо отодвинул:
— Нет, креветки не по мне. Лучше колбаски нормальной порежь.
Из всех присутствующих к рассказам Паши о Москве безучастными оставались только два человека: Шпазма, который там никогда не был и попасть не надеялся, да Лукин, с болью и тоской вспоминавший о России, но не желавший этого показывать. Он сидел в стороне и водил прутиком по земле, делая вид, что ничего не слышит.
— Девочки, а вы что стоите? — всполошилась вдруг Вера Михайловна. — Немедленно на сцену! Репетировать!.. Алексей, за инструмент!
Сергей Александрович устроился напротив Фокина и, сложив руки на груди, сказал:
— Не знаю, Павел Тимофеевич, что вы будете делать, когда хозяин наш вернется. Эти обеды он запретит, точно. Он, знаете ли, такой щедрости за свой счет не любит.
— Да к тому времени я надеюсь на работу устроиться по специальности, — беззаботно ответил сытый Паша.
— Паша... — Князь подсел поближе и с грустью посмотрел на Фокина. — Мы же с вами одни... Чего передо мной-то петушиться? Окажите прямо: совсем плохо?
— Совсем, Сергей Александрович, совсем плохо... — честно признался Паша. — Я уже одурел от этой свободы. Свободен от всего. Днем еще куда ни шло: пока поесть достанешь, пока насчет работы бегаешь, вроде бы и при деле, думать некогда. А ночью лежишь, и так себя жалко... — Голос Паши дрогнул. — Я вот сегодня знаете как брился?
И Паша рассказал, как долго он искал хоть какой-нибудь осколок стекла, как нашел его, как скоблил им щеки и как слезы текли — от боли и жалости к себе; рассказал про мысли, что иногда приходят в голову, — невеселые мысли, грустные.
— Вот вы мне посоветуйте, — говорил Паша старику. — Может, мне и ждать нечего?.. Может, сразу в Сунгари? С моста — бултых, а?
Князь некоторое время молча смотрел на Пашу, наконец задумчиво спросил:
— Вы могли бы достать где-нибудь долларов триста?
— Допустим... — Паша удивленно поднял глаза. — А зачем?
Князь не ответил.
— А танцевать вы умеете?
Этот вопрос застал Пашу врасплох, он изумленно вытаращил глаза:
— В каком смысле?
— Видите ли... — совсем тихо начал князь, — наш танцор, чечеточник, собирается уходить, он надумал свой танцкласс открыть, деньги копит. Короче, ему осталось отработать триста долларов... Вот я и думаю, вы бы ему одолжили, а он вам место уступит, а? Хотите, я с Верой Михайловной поговорю? Она могла бы позаниматься с вами.
Старый князь испытывал жалость к несчастному молодому человеку и очень хотел ему помочь.
— Ну так что? Попробуем?
— Сергей Александрович, — горько усмехнулся Фокин, — я учился, работал, еле-еле денег наскреб, купил билет и уехал из России, чтобы в кабаре у китайца чечетку плясать, так получается? Нет! — Паша встал, утер рукавом рот, направился к выходу, но тут же вернулся.
Князь с сожалением смотрел на него, а Паша патетически добавил:
— Не для того проехал через всю Азию Паша Фокин, чтобы в сомбреро и штанах с кисточками чечетку отбивать. Прошу прощения, образование не позволяет!.. Спасибо за обед. У меня в городе дел полно!
Князь был расстроен: наивный бедолага все еще верил в свою удачу и никак не хотел принимать его помощи.
— Бедный парень, — вздохнул князь, — он еще на что-то надеется...
Молчавший до сих пор Лукин отшвырнул в сторону свой прутик и резко встал.
— Дурак! — сказал он со злостью. — Дурак и ничтожество! Я бежал, когда мне в спину пулеметы стреляли, а он? Он-то чего? — Лукин в сердцах ударил ногой по пустому ящику. — Креветок захотелось? В бордель?! Гнида! В революцию небось отсиживался, в гражданскую прятался, а потом десять лет — мучным червем... Люди работали, дело делали, а он деньги копил, чтоб сбежать!.. Ну ничего, за что боролся, на то и напоролся! Тут его быстро до ума доведут. — Лукин сплюнул: — Душил бы таких своими руками!
20
Транссибирский экспресс остановился в нескольких километрах от станции, прямо в поле. Пассажиры испуганно выглядывали из окон вагонов. Состав был оцеплен красноармейцами. У паровоза стояли две машины, еще несколько машин — у международного вагона.
Тело убитого машиниста чекисты осторожно положили на подводу, накрыли шинелью. Раненого помощника усадили на землю, врач перевязывал ему плечо.
Все это время, перепачканный, с разбитым лицом, Шнайдер сидел в углу тендера, привалившись спиной к холодной, грязной стенке, и безразличным взглядом следил за происходящим. Его сняли с поезда последним. Чекистам был дан приказ вывести Шнайдера так, чтобы никто из пассажиров и вообще из посторонних его не видел.
Только в машине, вырулившей с проселка на шоссе, Шнайдер приоткрыл окно и с жадностью вдохнул степной воздух.
— Я прошу немедленно отправить меня в Москву, — сказал он и откинулся на спинку сиденья. — У меня есть важная информация.
А Фан был смертельно напуган: поезд стоял, по коридору сновали незнакомые люди, шипели магниевые вспышки, за окном мелькали красноармейцы.
— Я ничего не знаю, клянусь вам, я ничего не знаю! — как заклинание, повторял Фан.
Человек в кожаной куртке со звездочкой на фуражке спокойно слушал его, рассматривая паспорт.
Демидова, устало сложив на коленях руки, сидела на диване. Фан продолжал твердить, что он ничего не знает, с тревогой смотрел то на чекиста, то на «жену».
— А вы не слышали выстрелов, криков, борьбы? — опросил наконец чекист, возвращая паспорт.