Открытки от незнакомца

В этом темном углу толком не развернуться и даже не сесть на корточки, чтобы изучить коробку. Приходится кое-что переложить, чтобы образовалось место. Я ловлю себя на том, что прерывисто дышу от волнения, и велю себе успокоиться. В этой коробке может лежать что угодно, возможно, ее содержимое никак не связано с мамой.
Более-менее устроившись, я опускаюсь на колени. Крышка коробки покрыта густой пылью, хоть пиши пальцем свое имя. Ясно, что к коробке давно не прикасались. Она заперта на замок, от этого меня охватывает уныние. Неужели придется искать в других коробках ключ? Я уже готова нести ее вниз, чтобы попробовать отпереть там, но стоит мне взяться за ручку, как крышка сама собой открывается. Я задерживаю дыхание и, прежде чем заглянуть в коробку, долго успокаиваюсь.
Коробка заполнена только наполовину, и, в отличие от всего вокруг, ее содержимое аккуратным не назовешь: оно валяется как попало, вряд ли кто-то пытался аккуратно все разложить. Кажется, что в коробке лежит несколько десятков фотографий, но, приглядевшись, я испытываю разочарование: это всего лишь почтовые открытки. Выходит, внутри не мамины вещи.
Я беру наугад одну открытку, на ней лондонская телебашня. По качеству изображения видно, что открытка старая. Перевернув ее, я убеждаюсь, что она адресована нам с Майклом, на этот адрес. Снова разочарование: мама умерла до нашего переезда сюда, так что открытка не от нее. Прищурившись, я читаю короткий текст, набросанный косым отрывистым почерком:
«Милые мои детки, я люблю вас сильнее, чем вы можете представить. Пожалуйста, простите меня».
Это все. Подписи нет, ключом может служить разве что почтовый штамп. В голове у меня такой вихрь мыслей, что трудно остановиться на какой-то одной. Я изучаю штамп, смазанный, как это обычно бывает, но часть даты все же видна: «…марта 1992». Мне тогда было почти восемь, а значит, отправительницей никак не могла быть наша мать, но кто, кроме нее, написал бы нам такое на открытке?
Я разглядываю другую открытку: на ней Биг-Бен, черные такси, большой красный автобус. Я дрожащими руками переворачиваю открытку и вижу тот же самый текст:
«Милые мои детки, я люблю вас сильнее, чем вы можете представить. Пожалуйста, простите меня».
На сей раз дата отправки – сентябрь 1995 года. Я выуживаю из коробки следующую открытку – из Момбасы, с африканским слоном, высоко задравшим хобот; 2001 год – и в точности такой же текст.
Открытка следует за открыткой, и на всех написано одно и то же. У меня кружится голова от вопросов. От кого они? Почему все до одной адресованы нам с Майклом? Почему спрятаны в коробку в дальнем углу запретного чердака?
В коробке больше ничего нет, только открытки, их сотни, лежащих без всякой системы. Я шарю в коробке в поисках самой старой открытки. Ни одна не отправлена раньше марта 1987 года. Мама умерла в феврале.
Где же тут смысл? Я беру коробку и ставлю ее на пыльный пол в другой комнате, где больше места; цель, с которой я поднялась на чердак, напрочь забыта. Я начинаю доставать открытки пачками и раскладывать их стопками, по годам, чтобы был хронологический порядок. Временной период – с марта 1987-го по июль 2002 года. Похоже, что сперва открытки отправляли из Англии, преимущественно из Лондона. Но некоторые из туристических центров: Парижа, Амстердама, одна даже из Москвы, со снегом на разноцветных куполах собора на Красной площади. Много открыток из Италии: Рим, Неаполь, Болонья. Есть и из Америки. Но после 2002 года – ничего. Поток открыток прервался. То ли они перестали приходить, то ли отец бросил их коллекционировать. Предполагаю, что верно первое, ведь я уже очень давно подбираю нашу почту и обратила бы внимание на такую открытку.
Я высыпаю на пол все содержимое коробки. На ее дне ничего не припрятано. Только почтовые открытки, и все. Я беру одну наугад, на ней кричаще яркий закат, краски выглядят искусственными. Я постукиваю открыткой себе по губам, это попытка навести хоть какой-то порядок в мыслях – тщетная. Все это кажется мне бессмыслицей. Не представляю, кто в течение стольких лет мог слать нам такие открытки. Разве что один человек – но он никак не мог быть отправителем…
  
9
 
Энни, 1976
Джо приглашен к Кемпам на воскресный обед, и Энни так нервничает, что сама себя не узнает. Она очень хочет, но не верит, что Джо и ее родители поладят. «Если они сумеют хотя бы не наорать друг на друга и нормально поесть, то уже будет неплохо», – думает она.
Ее мать пригласила Джо выпить шерри перед ланчем. Энни трясет от того, как по-мещански это выглядит, но она молчит, чтобы мать не вспылила и не отменила обед. Все утро она режет зелень и колдует над вкусным десертом; она так поглощена стараниями все сделать идеально, что, когда спустя минуту после полудня раздается звонок в дверь, вздрагивает и недоумевает, кто бы это мог быть.
– Он сама пунктуальность, – доносится голос матери из гостиной, где она уже в третий раз взбивает диванные подушки. – Как мне это нравится в мужчинах!
Надо полагать, ее список качеств идеального жениха совсем короток, иначе она не польстилась бы на отца Энни.
– Ты не откроешь дверь? – спрашивает мать, замерев на месте, как перепуганный до обморока кролик из поговорки.
Энни открывает – и сразу понимает, что все сложится хорошо. Джо стоит на пороге, полируя носок ботинка о штанину другой ноги. На нем выходной костюм и серо-голубой галстук, которого Энни еще не видела. Темные вихры аккуратно приглажены, щеки свежевыбриты. Она уже гордится им, гордится тем, что он выбрал ее.
Энни сковывает робость, как будто это она ступила на чужую территорию, а не он. Она жестом приглашает Джо в гостиную, он на ходу чмокает ее в щеку. Она чувствует древесный аромат его лосьона после бритья.
– Как хорошо пахнет! – говорит он, и она смущается, пока до нее не доходит, что речь о готовящемся угощении.
– Жареная говядина, – отвечает Энни. – По воскресеньям мама не отходит от плиты.
На самом деле воскресные блюда почти всецело зависят от степени трезвости ее отца, но она хочет, чтобы Джо поверил, что застал Кемпов за их обычным воскресным времяпрепровождением.
– Пожалуйста, присаживайся, – просит она его. Ей кажется, что ее голос слишком официальный и напряженный, но Джо и в ус не дует. Он падает на диван, сминая любовно взбитую ее матерью подушку, отчего Энни невольно морщится.
– Ты легко нас нашел? – зачем-то спрашивает она, как секретарь перед собеседованием. – Извини. – Она кривит рот в гримасе. – Не обращай на меня внимания, что-то я волнуюсь.
Джо широко ей улыбается, на его лице – ни намека на беспокойство.
– Напрасно, – говорит он. – Я умею находить общий язык с чужими родителями. Они будут от меня без ума.
Энни не успевает заволноваться еще и по этому поводу, потому что дверь открывается и появляется ее отец. Она пытается увидеть его глазами Джо: мужчина средних лет с наметившимся пивным брюшком, с уложенными бриолином волосами. На нем шерстяная безрукавка поверх поношенной зеленой рубашки и коричневые штаны; мог бы ради гостя одеться поприличнее.
– Вы, должно быть, новый ухажер Энни, – говорит он, заставляя ее снова поморщиться. – Малькольм Кемп. – Он представляется с таким видом, будто это лишнее, потому что все и так обязаны его знать.
Джо, вскочивший с дивана при появлении отца Энни, протягивает ему руку.
– Джозеф Фернсби. Очень рад знакомству, мистер Кемп. Позволю себе сказать, что ваша дочь само очарование. – Он излучает уверенность в себе, как в тот, первый день в автобусе, и Энни завидует его непринужденности.
Отец задумчиво глядит на нее, как будто ему еще не приходило в голову, что кто-то может считать ее очаровательной. Энни силится угадать его мысли, но этому процессу мешает появление матери с серебряным подносом, на котором позвякивают пять рюмок с янтарным шерри и блюдечко с арахисом.