Последняя башня Трои

Об этом предупреждал накануне смерти дед. О чем-то подобном сочинял стихи Али Мансур. Если старый арабский поэт еще не умер в лагере, он мог бы сейчас посмеяться, глядя на экран моего компьютера. А мне было не до смеха. Я готовил себя к тягостному зрелищу, но действительность превзошла любые ожидания, я испытывал настоящий шок.
История вовсе не кончилась с уничтожением обезумевшего мирового Юга. Она не кончилась с полной победой на планете западной буржуазной демократии. И, тем более, не кончилась с приходом генной медицины и бессмертия.
Напротив. Полученные мной результаты говорили (да просто вопили!) о том, что все предыдущие кризисы, обусловленные законами поведения человеческих масс, кризисы, преодоление которых потребовало таких грандиозных усилий и жертв, были всего лишь прелюдией. Что главный, самый страшный кризис начинает развиваться только теперь, когда фанатичные массы исчезли, планета Земля стала просторной, энергия производится в изобилии, а жизнь представляется вечной.
Поразительным казалось не то, что два обреченных на смерть старика – мой собственный дед и Али Мансур – всё предвидели. Поразительной предстала самодовольная слепота нынешних победителей. Они не сумели понять, что буржуазная демократия – это не торжество человеческого разума над звериной человеческой первоосновой,
а компромисс между ними. Но компромисс действует лишь в определенных условиях, он не мог длиться бесконечно.
Буржуазная демократия так долго была оптимальным способом выживания и развития цивилизации именно потому, что соответствовала природе человека – смешанной, фарсовой. Пока эта природа не претерпела изменений, пока ее важнейшая составляющая, средняя продолжительность жизни, оставалась прежней, буржуазное общество могло перестраиваться – организационно и психологически, – чтобы поддерживать равновесие с научным прогрессом. Но ведь целью прогресса и подлинным смыслом истории было не что иное, как достижение бессмертия…
То, что в конце XXI века мы привычно называем этим словом, в действительности пока означает всего двукратное – до ста сорока – ста пятидесяти лет – увеличение наших земных сроков. Но уже такая прибавка оказалась тем ПОРОГОМ, переход через который привел к необратимым изменениям. Весь ритм нашей жизни, установленный миллионами лет эволюции и тысячелетиями цивилизации, рассчитанный на «нормальное», – грубо говоря, семидесятилетнее, – существование, пришел в катастрофическое противоречие с новой реальностью.
Основа жизни буржуазного общества – конкуренция. Непрерывное соперничество кипит во всех сферах деятельности. Юридические установления понуждают пробиваться к успеху только цивилизованными методами, а неудачнику дают возможность выбыть из игры, сохраняя жизнь и достоинство. Эти законы, эти правила борьбы вырабатывались и шлифовались веками. Они достигли пределов совершенства. Еще несколько десятилетий назад их действие казалось безупречным.
Но в том недавнем прошлом, до наступления эры генной медицины, никто почему-то не видел, что дело заключалось не столько в мудрых законах, сколько в биологии: все соперники с равной скоростью старели. И потерпевший поражение в конце концов отказывался от борьбы просто потому, что у него не оставалось ни сил, ни времени переиграть партию заново.
Генная же медицина привела к такому замедлению процессов старения, что в течение долгого (недопустимо долгого) периода в игре стали оставаться ВСЕ. Выброшенные смогли возвращаться в нее снова и снова. И они, конечно, стремились вернуться, ибо невозможно представить того, кто, сохраняя силы, смирится с поражением, с отсутствием перспектив на всю оставшуюся – новой длительности – жизнь. К «возвращенцам» непрерывно добавлялись молодые, только вступающие в борьбу за место под солнцем (рождаемость, хоть сильно сократившаяся, не исчезла полностью).
В результате, при том, что о перенаселении планеты и речи быть не могло, в каждой отдельной профессиональной нише возникла жестокая давка. Тем более жестокая, что раньше сознание общей краткости жизни хоть как-то примиряло неудачников с их победителями, а бессмертие, напротив, стало разжигать неугасимую зависть и ненависть.
 
Мои графики показывали: сонное спокойствие последних лет было всего лишь видимостью. Под гладкой дневной поверхностью, в темной глубине, нарастала смертельная борьба кланов. Свободная конкуренция неминуемо превращалась в междоусобную войну: победа над конкурентом оказывалась возможной только путем его физического уничтожения. Террор, казалось бы, устраненный вместе с питавшими его внешними факторами – национальной, религиозной, социальной рознью, – начал разгораться ВНУТРИ отвыкшего от него общества. Защитные механизмы, выстроенные против фанатиков, не срабатывали, потому что черту закона переступали уже не фанатики-террористы, а самые что ни на есть люди системы.
Пока террористические акты маскировались под несчастные случаи и катастрофы. Пока еще растворялись в массе по-настоящему случайных аварий, взрывов, пожаров, внезапных смертей, самоубийств. Можно было подивиться, с какой изощренностью действовали новые преступники. Но скрытность, конечно, не продержалась бы так долго, если б не была потребностью самого бессмертного общества.
Наша цивилизация только что пережила самый решительный и самый болезненный перелом в своей истории. На несколько десятилетий растянувшаяся Третья мировая война, исчезновение с лица Земли огромных, густонаселенных государств, пришествие генной медицины и разрушение извечного психологического строя, основанного на сознании каждым человеком краткости его бытия, – всё это явилось сильнейшим коллективным стрессом. Вслед за великими потрясениями неминуемо должна была прийти столь же великая разрядка. Или хотя бы ее иллюзия.
Стремление к покою стало всеобщим. Оно порождало милость к побежденным народам (содержание протекторатов и лагерей немалым бременем ложилось на мировую экономику). Оно породило и невиданный самообман. Заказные убийства и диверсии так легко списывались на случайное стечение обстоятельств не только благодаря искусству киллеров. Еще сильней искажала картину готовность полиции и прессы к наиболее безобидной для всех трактовке фактов. Наверное, здесь играли роль и подкуп, и злой умысел, но прежде всего так проявлялась именно всеобщая потребность в успокоительной лжи «конца истории».
Поразительно! Еще в минувшие, смертные, времена люди осознали, что благополучие общества зависит от степени открытости. То, что мы называем социальным прогрессом, и было прежде всего ее нарастанием. Последний логический шаг подсказывал: переход к бессмертию потребует уже не просто значительной, но абсолютной правдивости, в иных условиях цивилизация бессмертных людей просто не сможет существовать. А на деле в недрах преображенного общества с самого начала стала разрастаться ложь.
И эта ложь становилась всё более осознанной и целенаправленной для тех, кто в ней участвовал. Я вспомнил и по-новому оценил собственную службу в полиции. Когда-то при малейшем подозрении на убийство с помощью яда меня посылали с оперативниками на выезд, чтобы я на месте взял пробы. Потом мне приказали сидеть в лаборатории, а пробы стали отбирать – и самое главное, ре-
шать, стоит ли их отбирать вообще, – другие люди. Сколько смертей от умышленных отравлений списали с тех пор в одном Петрограде на несчастные случаи и болезни?
Беннет, командуя африканскими лагерями, отлично знал, что поступающая оттуда статистика сфальсифицирована, и мотался по континенту с инспекциями. А получив повышение, сам уже манипулировал прессой в масштабах планеты. Неудобную и тревожную информацию попросту скрывал, как это было с аэродромом в Пидьме.
Ложь нарастала, но под ее покровом еще быстрей нарастали хаос и преступность. Близилось время, когда никаким обманом уже не удастся поддерживать в обществе иллюзию спокойствия. Мир попросту взорвется открытой войной всех против всех. Мне казалось, будто я заглянул в кратер вулкана и увидел, как из глубины неумолимо поднимается к поверхности огненная лава…