13 причин почему

Я сглотнул. Когда я прочитал этот список, то передал его дальше, особо не задумываясь. В то время он казался мне смешным.
– Ханна, – ответила она. – Мне наплевать, что он противопоставил тебя мне.
Я точно знала, к чему приведет наш разговор, и хотела дать Джессике выговориться.
А сейчас? Что я думаю об этом сейчас? Я должен был бы собрать все копии, которые смог бы найти, и выбросить их.
– Он не поставил меня выше тебя, Джессика, – сказала я. – Он выбрал меня, чтобы вернуть тебя. И ты это знаешь. Он знал, что мое имя обидит тебя больше любого другого.
– Ханна. – Она закрыла глаза и выдохнула мое имя.
Ты помнишь это, Джессика? Потому что я помню. Когда кто-то так произносит твое имя, не глядя в глаза, ты уже ничего не можешь сделать. Он или она уже все решил.
– Ханна, – сказала ты. – Я все знаю.
– Ты не можешь ничего знать, – ответила я.
Возможно, я была слишком наивной, но я надеялась – вот идиотка – что, после того как мы переехали в этот город, все изменилось, что все слухи остались в прошлом… навсегда.
– Ты, конечно, могла что-то слышать, – сказала я. – Но ты не можешь знать наверняка.
– Ханна. – Ты снова повторила мое имя.
Да, я знала об этих слухах, и я поклялась тебе, что не встречалась с Алексом вне школы, но ты не поверила. И почему ты должна была мне верить? Почему не поверить в слухи, которые так прекрасно дополняют то, что обо мне говорили раньше? Ха! Джастин? Почему?
Джессика могла слышать самые разные истории об Алексе и Ханне, но все это была чистой воды ложь.
Джессике было проще думать обо мне как о Плохой Ханне, чем как о Ханне, с которой она сблизилась в «Моне». Такой меня было проще принять. Проще понять. Ей было необходимо, чтобы эти сплетни были правдой.
Помню, как кучка парней подшучивала над Алексом в раздевалке:
– Ладушки-оладушки напеки нам, булочник. [2]
Затем кто-то спросил его:
– Ты хорошо взбил это тесто, булочник?
И все засмеялись, понимая, о чем и о ком идет речь. Когда все ушли, оставив нас с Алексом наедине, я почувствовал, как внутри меня зарождается ревность. После вечеринки у Кэт я никак не мог забыть Ханну. Но я так и не отважился узнать у него, есть ли правда в том, что все говорили о нем и Ханне. Потому что если есть, то я не хотел об этом знать.
– Хорошо, – сказала я. – Отлично, Джессика. Спасибо, что помогла мне в первые недели учебы. Это много для меня значило. И мне жаль, что Алекс все разрушил своим дурацким списком, но это его дело.
Я сказала, что знаю все об их отношениях. В тот день, когда мы все познакомились, его заинтересовала одна из нас. И это была не я. И да, я ревновала. Если ей будет проще пережить это, то я взяла на себя вину за то, что они расстались. Но… это… было… неправдой!
Вот я и добрался до «Моне». На улице стоят два парня: один курит сигарету, второй кутается в куртку.
Но все, что услышала Джессика, это то, что я беру вину на себя. Она встала, глядя на меня сверху вниз, и покачнулась. Так скажи мне, Джессика, что ты намеревалась сделать? Ударить меня или исцарапать? Потому что было ощущение, что ты готова сделать и то, и другое. Как будто ты не могла решить. Как ты тогда меня назвала? Не то чтобы это очень важно, но хотелось бы уточнить. Я была так сосредоточена на том, чтобы увернуться от твоего нападения, что пропустила, что ты сказала. Тот маленький шрам, который вы видели у меня над бровью, это след от ногтя Джессики… который я после вытащила.
Я заметил этот шрам несколько месяцев назад на вечеринке – маленький дефект на прекрасном личике. И я сказал ей, что это даже мило, а она взбесилась.
А может, вы и не обратили на него внимания. Но я-то вижу его каждое утро, когда собираюсь в школу. Он как бы говорит мне: «Доброе утро, Ханна». И каждый вечер желает мне спокойной ночи.
Я толкаю тяжелую деревянную дверь со стеклянными вставками, ведущую в «Моне», оттуда вырывается теплый воздух, и проскальзываю внутрь.
Это больше чем просто шрам. Это удар в живот, пощечина, нож, который мне всадили в спину, потому что нет ничего хуже, когда близкий тебе человек – по крайней мере, я так думала – верит не тебе, а слухам, отказывается признавать правду. Джессика, дорогая, мне действительно интересно, притащила ли ты свою задницу на мои похороны? И если да, то заметила ли ты отметину, которую оставила у меня на лбу и в жизни? Нет. Скорее всего, нет.
Она не могла.
Потому что многие шрамы нельзя заметить невооруженным глазом.
Потому что не было никаких похорон, Ханна.
 
Кассета 2. Сторона Б
В память о Ханне мне следовало бы заказать горячий шоколад. В «Моне» его подают с плавающим зефиром. И это единственное место из тех, что я знаю, где так делают. Но когда официантка принимает у меня заказ, я говорю, что буду кофе, потому что он на целый доллар дешевле шоколада. Она дает мне кружку и показывает на стойку самообслуживания. Наливаю полужирные сливки так, чтобы они закрыли дно кружки, а затем добавляю кофе.
Может, стоит посидеть здесь подольше и послушать записи? Мне кажется, нужно закончить с этим как можно быстрее. Лучше всего сегодня же. Интересно, получится ли у меня? Должен ли я дослушать до моей истории и отправить кассеты дальше? Или же стоит узнать, чем все закончится?
– Что слушаешь? – спрашивает девушка-официантка. Она стоит рядом со мной, проверяя, не нужно ли долить в контейнеры сливки – полужирные, обезжиренные и соевые. Тату в виде пары черных линий тянется по ее шее и исчезает за воротничком блузки.
– Так, ерунда, кое-какие записи на кассетах. – Бросаю взгляд на желтые наушники, болтающиеся у меня на шее.
– На кассетах? – Она берет контейнер с соевым молоком и держит его, прижав к животу. – Очень интересно. Это кто-то из известных исполнителей?
Качаю головой и кладу в кофе три кусочка сахара.
– Мы вместе ходили в школу, два года назад. Ты ведь Клэй, да?
Я ставлю кружку и пожимаю ей руку – она теплая и мягкая.
– У нас был один общий урок, – говорит она. – Но мы особо не общались.
Что-то припоминаю, но ничего конкретного. Может, она подстриглась?
– Ты меня не узнаешь, – говорит она. – Это нормально. Я сильно изменилась после школы. – Она закатывает ярко подведенные глаза. – И слава богу.
– Так на что мы вместе ходили? – Беру деревянную палочку и помешиваю кофе.
– Работа по дереву.
Но я все равно не могу ее вспомнить.
– Все, что у меня осталось после занятий, – это какие-то обломки, – говорит она. – Ах, да, еще я сделала такую специальную скамейку, на которой сидят, когда играют на пианино. Пианино у меня до сих пор нет, а вот скамейка сохранилась. А ты помнишь, что делал?
– Набор для приправ, – отвечаю я.
Продолжаю помешивать кофе, пока он не становится светло-коричневым от сливок, а на поверхности начинают плавать коричневые вкрапления кофейной гущи.
– Ты мне всегда казался очень милым, – говорит она. – Все в школе так думали. Немного тихий, но хороший. Тогда все считали, что я очень много болтаю.
Клиент около стойки кашляет – мы одновременно оборачиваемся, но он ни на кого не обращает внимания, даже не оторвался от меню с напитками.
– Что ж, увидимся, когда у меня будет свободное время. – Она смотрит на меня. Мы снова пожимаем друг другу руки, и она возвращается за стойку.
Да, это я. Милый парень Клэй.
Будет ли она думать так же, если услышит эти записи?
Направляюсь в конец зала, к дверям, ведущим на веранду. Мне приходится переступать через вытянутые ноги посетителей, обходить выставленные стулья, пытаясь не разлить кофе. Но капля горячего напитка все-таки проливается на пальцы. И сейчас я смотрю, как она стекает и падает на пол. А затем тру носком ботинка образовавшееся пятно, пока оно не исчезнет.