Сыновья

– Михаил Николаевич, неделю на сборы, а в начале августа – в дорогу! Удобную одежду и обувь я вам найду. Только парку летнюю возьмите. А о руднике расскажите в дороге. Она предстоит длинная. Мне надо домой идти, а то мама с бабушкой обидятся, – сказал Александр и двинулся в сторону угора. За ним еле поспевали с тяжёлым ящиком двоюродные братья Ивановы.
– Ну, как рыбалка, братья? – спросил Александр.
– Да ничего, идёт малость! – ответил Артём и плюнул дважды, чтобы не сглазить.
– Пойдёте через недельку со мной к Норильским горам?
– Пойдём, если тётя Лиза отпустит. Мы на неё всё лето батрачим. Безрыбье начнётся, можно сходить, – ответил Артём.
– Предупреждаю сразу! Пойдём против течения на вёслах, кое-где на верёвке, в двух местах – волок. Чтобы не скулили, если мозоли начнут лопаться. Я с вами рассчитаюсь за работу. Поняли?
– Поняли! На вёслах – не впервой! До Дудинского и назад много раз ходили. Гребём, как пароходные колёса. Курим на ходу. Думаем, твою Фокину осилим, – ответил за двоих Артём.
В лодке два геологических молотка, фрейнбергский компас, теодолит и даже полуторадюймовый бур Войслава. Александр на носу лодки поёт песню о Ермаке. На вёслах братья Ивановы, а на руле Михаил Николаевич Пальчин. Александр ощущает себя первопроходцем. Ему кажется, примерно так шли на кочах по неизвестным рекам русские казаки, преисполненные стремлением служить России. Он весь наполнен неукротимой силой, готовой сломать любые преграды. Почти середина августа. Комара нет. У берегов гуляют стайками линные гуси. Над рекой птичье многоголосье. Они возмущаются лодкой, нарушившей их покой. Солнце скатилось за горизонт. И ночь не ночь! Так, сумрак! Но берега стали загадочнее, вода кажется темнее. У путешественников тяжелеют веки. Александр меняет Артёма на вёслах.
– Иди на нос, покемарь пару часиков. Солнышко покажется, сменишь Андрея! – говорит Сотников и приналегает на вёсла. – Давай, Андрюха, помашем для согрева!
– Я уж и так машу, дыху не хватает! А ты свежий, то греби и за меня! Я дымком побалуюсь!
И он закуривает. Дым висит над лодкой небольшими клубами, потом окутывает деда Пальчина и уходит за корму. Дед спал, закрепив руль, а гребцы держали лодку вдоль берега вёслами. Вдохнув дыма, дед закашлялся, открыл глаза:
– Это кто же меня разбудил, окаянный! Ты Андрюха? Придётся и мне табачку пососать, больно смачный он в твоих папиросах!
Он отвязал руль и стал лавировать лодкой.
– Здесь большая коса, мелко, можно на песок сесть. Пойдём почти по стрежню, до того мыса. А затем снова по-над берегом, – пояснял юношам опытный рулевой.
– Михаил Николаевич, а пароходы по Фокиной смогут пройти? – спросил Александр делая пометки в дневнике.
– Кое-где смогут, смотря какая осадка. Надо на стрежне промеры глубины делать. Скажу по памяти, средняя глубина этой реки три-четыре сажени.
– Значит, судно с трёхметровой осадкой запросто пройдёт по Фокиной?
– Думаю, да! Но нужны лоцманы для проводки, хотя бы и мелких судов, навигационные створы по берегам. Тогда риск сведётся к нулю, – сказал Михаил Николаевич. – Что так любопытствуешь, Александр?
– Да есть одна задумка! Посмотрю волоки, что да как! Может, придётся прорыть между озёрами судоходный канал. Прямо до самых гор! Тогда можно будет туда водой завозить грузы, а оттуда забирать уголь и металл.
– Ну, у тебя, Сашок, и голова пытливая! О завтрашнем дне думаешь! – восхитился дед Пальчин.
– Хочу потом сделать расчёты и предложить нашим учёным. Если откроем рудник и начнём строить завод, понадобится железка. На оленях всё не перевозишь. И второй вариант – водный путь по Фокиной.
– Теперь я понял, сынок, от чего ты так дотошничаешь, – Михаил Николаевич раздумчиво затянулся трубкой.
Сутки в дороге, а конца реке не видать.
Пальчин заметил беспокойство Александра:
– Скоро подойдём до первого волока. Вон в мареве сопки. Это и есть Норильские горы. Почти рядом.
Александр смотрит в бинокль, записывает в дневник.
– Может, дальше пешком двинем, Михаил Николаевич? – спросил он. – Лодку оставим, – и ноги в руки!
 
– Пешком не дойдём! Много болот и озёр на пути. Два волока пройдём и будем на хорошей воде рядом с горами. Вот там и наляжем на ноги, – ответил проводник.
К вечеру они были недалеко от гор, до которых, казалось, рукой подать.
– Заночуем в бывшей заимке охотника Потанина. Там сохранилась печь, полати, дрова и даже баня «по-черному». От дождя и ветра в ней можно спрятаться! – рассказывал Михаил Николаевич. – Когда погиб Александр Киприянович, то Потанин разобрал часть рудничных лабазов и построил себе заимку. Мы тоже можем чувствовать себя хозяевами в этой избушке. Лес ваш, Сашок. Правда, сам Потанин заплутал в тундре и замёрз. Его собственные собаки и съели с голоду.
***
Целую неделю крутились трое путешественников вокруг Александра. Спали по четыре часа в сутки. Обследовали почти тридцать квадратных вёрст. Александр вёл глазомерную съёмку, заложил буровую скважину глубиной около четырёх метров в верховьях Угольного ручья, собрал коллекцию горных пород, медной руды и угля. Его тетрадь пестрела записями, пометками, рисунками, условными названиями гор, ручьёв и речушек. У него получилась небольшая карта Норильского каменноугольного бассейна, понятная только ему. В свободные минуты он перечитывал дневник, корректировал записи. Александр понимал, кто придёт после него на эти земли, будут ссылаться на его дневник как на первоисточник и пойдут дальше в геологических исследованиях.
Перед уходом Александр Александрович с Михаилом Николаевичем прошли ещё раз по заброшенному руднику. Осмотрели входы в штольни, остатки руды и древесного угля в полуразобранном лабазе и добрались до медеплавильной печи.
– Вот из этого кирпича Потанин себе печь в избе смастерил, из тёса полати сварганил. А жаль! Такое большое дело затеял твой дед лет пятьдесят назад. Здесь такой рудник начинал жить. Уголь жгли, медь плавили, руду из горы доставали. В Дудинском на пароход медь грузили. Барак был жилой, баня, столовая. Ничего не осталось, кроме остовов. Сколько сил мы сюда вложили. Уходили отсюда – плакали. Ты теперь, Сашок, учёным будешь, так доведи начатое дедом до конца. Ты остался один, кто может это сделать. Кипа – не наш человек. Он не тундровик. А ты, чувствуется, малый настырный и отважный, да и дока в горном деле.
Александр стоял у руин плавильной печи, сняв башлык, будто у могилы похороненной мечты деда. Стоял и думал, хватит ли его жизни, чтобы и медную руду, и минеральное топливо поставить на службу России. Кто скажет, сколько ему отмерено дней и ночей на этой земле? И мысленно отвечал: «Никто не ведает, но знаю, надо спешить жить. Чтобы успеть, хоть часть сделать из задуманного».
Он поднял лежащий на лопнувшем кирпиче кусок черновой меди:
– Возьму, как память о деде! Нащелкаю по носу учёным мужам. Докажу, что мой малограмотный дед полвека назад уже плавил здесь руду! – погрозил он кому-то вдаль. – Может, добьюсь сюда экспедиции.
У старика выкатилась слеза и медленно опустилась по морщинистой щеке:
– В этом куске меди часть моей жизни. Тогда я был чуть моложе тебя. Столько лет пролетело ружейным выстрелом! Я сделал вывод, в жизни самое ценное – не богатство, а время. Его мне всегда не хватало, хотя я многое в жизни успел в сравнении со своими сородичами-юраками. Как говорил мой друг, шкипер Гаврила, если сможешь оседлать время – добьёшься своих целей, не сможешь – жизнь потратишь впустую.
– Дед Гаврила умер три года назад прямо на берегу Енисея. Сидел на скамейке, рекой любовался. С такой любовью и ушёл из жизни. Речные пароходы гудками провожали шкипера в последний путь. Любили его речники за справедливость. Ни перед кем не склонял головы: ни перед городским головой, ни перед полицмейстером. Гордый, говорят, был и дока в житейских делах, – глядя на слезящиеся глаза Михаила Николаевича, сказал Александр и добавил: – Наверное, ваше поколение было не мудрее нас, но одержимей.