Это лишь игра - 2 (СИ)

***
В Маяк приезжаем с Викой вечером. Ее идея отметить здесь сначала помолвку. А если уж все понравится, то и чуть позже свадьбу.
Здесь, как всегда, размеренность и безмятежность. Ни спешки, ни суеты, ни шума. Только крики чаек и шелест волн. Мокрый асфальт блестит сотнями огней.
Лена Третьякова когда-то сказала, что здесь особенная атмосфера — завораживающая. Я про себя тогда лишь посмеялся. А теперь и сам так чувствую. Хотя разумно объяснить это не могу. Просто голое ощущение. Я даже не могу сказать, нравится ли мне оно. Потому что здесь воспоминания становятся навязчивее, а тоска — острее.
Зря я на Маяк согласился.
Последние несколько дней были слишком насыщенными и напряженными. Леонтьев, конечно, уступил Вике и даже согласился на наш скорый брак. Лишь просил повременить, пока не разрешится ситуация с отцом.
— Ну что вам, горит, что ли? — упрашивал он Вику. — Ну не год же ждать, всего месяц какой-нибудь. Только до суда. А там Александра Германовича оправдают, и поженитесь.
Вот так взять и быстро закрыть уголовное дело невозможно. Суд все-таки будет, это отмотать назад уже никак нельзя. Но, по крайней мере, отца там на части рвать не станут. Леонтьев уже договорился с прокурором и судьей. Да и под подписку отца должны выпустить со дня на день.
Так что все постепенно налаживается. Если не считать наших отношений с Викой. Впрочем, меня пока и они устраивают. Ну а ей… ей постоянно всего мало: слов, ласк, секса, чувств.
Правда, слегка напрягает, что моя невеста явно спивается. Бокал за завтраком, бокал за обедом, бокал за ужином и еще парочку — на сон грядущий. Да и пусть бы, ладно, ее дело… если бы она потом не липла с плаксивыми разговорами. В духе: «Герман, ты меня совсем не любишь… Мне грустно… Поговори со мной… О чем ты думаешь?.. Скажи мне что-нибудь ласковое…». На мое вполне спокойное: «Вика, ты пьяна. Иди лучше проспись» тут же начиналась истерика. И моментально разгонялась до воплей, криков, битья посуды и угроз выйти в окно или вскрыть вены. Проревевшись, Вика успокаивалась и… принималась извиняться проверенным способом. «Извинялась» она искусно, этого не отнять. Глубоко, почти до основания, и совсем не касаясь зубами. Легко подбирала нужный ритм и быстро доводила до разрядки. И сама же признавалась, что ей это нравится больше обычного секса.
«Меня дико возбуждает одна только мысль, — шептала Вика, — что я стою на коленях перед любимым мужчиной и его член у меня во рту…»
Правда, когда на подходе очередной истерики я предложил ей сразу перейти к делу, минуя вопли, она кинулась на меня как разъярённая кошка с криком: «Бесчувственная скотина!». На моем плече до сих пор алеют борозды от ее ногтей, а на ее запястьях темнеют синяки — я ее не бил, конечно, просто удерживал. А самое тупое — то, что в итоге все закончилось как обычно: люблю, не могу, прости, больше не буду, дай я сделаю тебе приятно…
Едва мы вселяемся в номер, как Вика тут же устремляется к бару. Вертит в руках вино, кривится:
— Пф-ф, Кристиан Паскаль… Могли бы в люксе предложить и что-нибудь покруче. Ну да ладно.
— А ты могла бы хотя бы день не пить.
— Это же всего лишь вино! — возмущается Вика, сидя по-турецки на широкой кровати. — Я же не напиваюсь в хлам. Один бокальчик всего. Для настроения. Я и так почти монашкой с тобой стала. Ты со мной не разговариваешь почти. Мне скучно и грустно. Герман!
Я устраиваюсь на диване с макбуком.
— Герман!
— Мне надо поработать, — не отрываясь, говорю ей.
— Мы отдыхать сюда приехали… праздновать… а у тебя одна работа на уме… А я?
Я не реагирую, работы и правда много. Спустя час или полтора Вика присаживается рядом, обвивает меня руками, мешает. Я аккуратно убираю ее руки.
Она развязывает пояс пеньюара, скидывает его. Отодвигает макбук, а сама усаживается мне на бедра, едва не касаясь лица голой грудью. На ней лишь стринги.
— Ну же, Герман, — томно тянет Вика, обдавая винным дыханием. — Я хочу, чтобы ты меня наказал…
— Я же сказал — я сейчас занят.
 
Ссаживаю ее на диван, беру макбук, поднимаюсь и иду в другую комнату.
— Герман! — выкрикивает она. — Ты — бесчувственный, ты… не любишь меня!
Приглушенные рыдания становятся все громче, надрывнее, затем слышу звон разбитого бокала. Обычно у меня без проблем получается не замечать ее концерты, но сейчас вдруг накатывает раздражение. И я ухожу в душ, чтобы ее не слышать. Пока моюсь, говорю себе, что надо быть с ней все же мягче. Хотя бы стараться. Хотя бы иногда. В конце концов, она не виновата, что ее отец затеял эту войну. Правда, так я себе говорю почти каждый день…
Выхожу — она, слава богу, уже успокоилась. Сидит опять на кровати в пеньюаре. Молчит. На полу ползает горничная, убирая следы Викиной выходки. Подхожу к окну. И понимаю, что сам уже готов от тоски взвыть.
Викин отец, то есть его юристы, состряпали там какой-то брачный контракт, который Вайнер назвал грабительским и с жаром оспаривает. А я сейчас вот думаю — плевать на деньги, быть бы свободным.
Поворачиваюсь к Вике. Она смотрит жалобно, просяще, и мне тут же тошно становится. Снова отворачиваюсь, и внезапно перед глазами как вспышка мелькает лицо Лены Третьяковой. Как током пронзает, я даже, кажется, вздрагиваю. Да ну! Откуда? Оглядываюсь — нет, не морок, это действительно она. Лена. Леночка…
Она тоже смотрит на меня во все глаза. Глазищи. Огромные, черные омуты, от которых тотчас перехватывает дыхание.
Я столбенею. Наверное, от шока, от неожиданности, от растерянности. Только в груди оглушительно молотит сердце, вламываясь в ребра. Я будто никак не могу поверить, что это правда она. И в то же время словно забываю, что кроме нее здесь есть еще что-то или кто-то… Я просто выпадаю из реальности на бесконечно долгий миг…
  
11. Лена
 
Несмотря на усталость, домой иду через не могу. Ловлю себя на внезапной мысли, даже не мысли — желании: сбежать. Куда угодно, но как можно дальше. Где ничто и никто не напомнит о нем. Но сама понимаю — это невозможно. Я не могу оставить бабушку и не могу бросить Антона.
Антон… мысли о Германе совершенно вытеснили то, что произошло вчера. А, между тем, проблема никуда не делась. И как мне быть — я просто без понятия.
Я пытаюсь придумать, что сказать Антону, когда приду, но голова не соображает, а перед глазами вновь и вновь встают бесконечной чередой кадры как из фильма: блондинка в прозрачном пеньюаре на голое тело, босой Герман в банном халате, его кривая улыбка и обидные слова: «моя бывшая одноклассница»… Только это, увы, не фильм, это жестокая, болезненная правда. Как хочется всё это стереть из памяти, чтобы внутри так не болело, не жгло…
Уже почти ночь — так поздно я еще никогда не возвращалась после работы. В отеле аврал из-за внезапного приезда важных гостей. И сама же горько усмехаюсь: из-за важных гостей… Можно сколько угодно пытаться абстрагироваться, но себя не обманешь. В голове все равно стучит без умолку: Герман здесь, Герман женится…
Я честно стараюсь себя вразумить: «Да что со мной такое? У меня жених! Искалеченный по моей милости… Вот о чем мне нужно думать. Вот о ком страдать. А не о предателе, который нашел себе другую, своего круга, своего уровня…».
Подхожу к дому, еще издали вглядываясь в наши окна на первом этаже. На кухне, как всегда, горит свет, а вот в комнате Антона — темно. Он уже спит? Хорошо бы. Нет у меня сейчас никаких сил выяснять отношения. Хотя неудивительно, уже первый час ночи. И словно в ответ на мои мысли темноту за окном рассеивает тусклый свет. Кто-то вошел в комнату.
Я подхожу к подъезду, останавливаюсь, нащупываю в сумке ключ от замка. Но почему-то замираю, вслушиваясь в голоса, доносящиеся через открытую форточку.
— Антон, Антоша, ты спишь? — говорит Вера Алексеевна.
— Да, — резко отвечает ей Антон. Слишком резко для спящего.