Ганнибал

  
Глава II. Испанский период
 
Читатель, немного утомленный первой частью нашего повествования, насыщенной таким количеством событий, по большей мере кровавых, возможно, согласится чуть замедлить бег, дабы перевести дух, прежде чем мы последуем за Гамилькаром в Испанию, откуда нам, уже вместе с Ганнибалом, предстоит двинуться еще дальше — в Галлию и Италию. Мы воспользуемся этой краткой остановкой и попробуем уточнить, как складывалась обстановка на внутриполитической арене Карфагена к тому моменту, когда глава клана Баркидов отправился в Испанию в качестве — беспрецедентный случай в истории государства! — «проконсула». Заодно окинем беглым взглядом и источники, главным образом письменные, которые и послужили базой к созданию настоящей «эпопеи».
Полибий, Тит Ливий, Фабий Пиктор и другие
Всякий, кто соберется писать историю этой эпохи, должен помнить, что все свои «карты» ему придется выложить на стол сразу и немедленно. «Козырным тузом» будет, бесспорно, Полибий, которого мы уже неоднократно цитировали. Историк, отвергающий его свидетельства под тем предлогом, что их зачастую нечем проверить, может сразу же «закрывать лавочку». Латинская поговорка «testis unus, testis nullus»  [29] в данном случае совершенно не годится, тем более что мы не в суде. К тому же, на наше счастье, наш «единственный очевидец» — отличный попутчик, способный сделать совместное путешествие захватывающе интересным.
Полибий родился в самом конце III века в Мегалополе, на Пелопоннесе, в богатой аркадской семье, связанной родственными узами с Филопеменом  [30] — последним героем угасающей Греции. Греки, зажатые со всех сторон, словно тисками, македонским милитаризмом и римским империализмом, переживали тогда трудные времена. Особенно нелегко приходилось людям, облеченным той или иной должностью, таким, как Полибий и подобные ему, кто всеми силами стремился сохранить хотя бы политическую независимость своей родины от Рима. Так, в 170 году Ахейский союз облек историка обязанностью гиппарха — начальника конницы. Поражение Персея при Пидне в 168 году  [31] и окончательный крах македонской державы сопровождались устрашающей «чисткой» Ахейского союза. Тысяча ахейских граждан в качестве заложников была отправлена в Италию. В их числе оказался и Полибий. Но ему повезло. Как позже рассказал он сам (XXXI, 23, 4), ему удалось привлечь к себе внимание молодого Сципиона Эмилиана и стать в свои 35 лет советником, наставником и другом последнего. Тесное знакомство с правящей элитой римского общества, поездки в Испанию, Галлию и Африку (J.-M. Andre, M.-F. Baslez, 1993, pp. 46–47), где в 151 году он встречался с Масиниссой, наконец, личное присутствие в 147–146 годах под Карфагеном, на завершающей стадии осады города, наполнили эти два десятилетия его жизни бесценным опытом. Исследователи не раз справедливо отмечали его «этнографическую любознательность» (A. Momigliano, 1979, р. 40), но не менее страстно влекла его и география. Он даже предпринял своего рода «кругосветное путешествие» по следам Ганнона и летом 146 года объехал все побережье нынешнего Марокко и Мавритании (J. Desanges, 1978, pp. 121–147). Он осмотрел все места боев, разговаривал с оставшимися в живых их участниками и очевидцами (в частности, в Альпах: III, 48, 12), держал в руках важнейшие документы, например, бронзовую табличку с мыса Лациний (ныне Капо делле Колонне) в Южной Италии, и, приводя данные о численности войск Ганнибала, предпочитал пользоваться именно этими сведениями, а не повторять сказанное другими историками (III, 33, 18). Имея доступ к римским архивам, в том числе к текстам целой серии римско-карфагенских договоров (III, 22–27), Полибий вместе с тем не пренебрегал и сочинениями предшественников, писавших историю своего времени. Так, повествуя о Первой Пунической войне, он пользовался трудами Филина Агригентского, по всей видимости, непосредственно наблюдавшего за развитием событий и державшего сторону карфагенян, а также Фабия Пиктора, который писал по-гречески, но, конечно, смотрел на вещи глазами римлянина. К Фабию Пиктору Полибий обращался также и при освещении Второй Пунической войны, сопоставляя его точку зрения с рассказом лакедемонянина Сосила, находившегося в лагере Ганнибала (и учившего полководца греческому языку и литературе), и еще одного грека, Силена, уроженца сицилийского города Кале Акте, также входившего в окружение карфагенского главнокомандующего (Корнелий Непот, «Ганнибал», 13, 3).
 
Полибий, который имел чрезвычайно высокое мнение о предназначении историка, в первую очередь стремился к установлению «этиологии» событий. Как мы вскоре убедимся, он упорно доискивался глубинных причин Второй Пунической войны, проводя четкое различие между истинной каузальностью (aitia), предлогами (prophaseis) и внешним поводом (archai). Попав в Рим в качестве политического узника, он неожиданно получил здесь широчайшие возможности для расцвета своей личности, практически начал вторую жизнь и не мог не поддаться римскому обаянию, считая ключом к римским победам и завоеваниям римскую государственную систему и римскую форму правления (P. Pedech, 1964, pp. 303–330; J.-L. Ferrary, 1988, pp. 265–272).
Примечательно, что второй «великий свидетель» для нашей истории — Тит Ливий, современник Августа, само имя которого на заре нашей эры символизировало римское могущество. Как и Полибий, Тит Ливий оставил нам подробный рассказ о Второй Пунической войне, вошедший в его знаменитую третью «декаду». Благодаря исключительному интересу, который проявляли потомки к Ганнибалу, эта часть сочинения Тита Ливия дошла до нас в своем полном и неискаженном виде. Школяры эпохи классицизма поколение за поколением склонялись над пожелтевшим от времени пергаментом, больше похожим от долгого употребления на старую слоновую кость. Европейская гуманистическая традиция сделала из «Истории» Тита Ливия любимое детище переводчиков и комментаторов, постепенно приучив читателя чувствовать себя в пространстве его текстов удобно и комфортно, почти как у себя дома. Но подобная фамильярность не просто обманчива, она еще и опасна, потому что подспудно заставляет относиться к выводам автора чуть ли не как к откровениям Священного Писания. Блестящий стиль, умелое использование драматических эффектов и красота ораторских приемов серьезно заставляют забыть, что текст Тита Ливия следует воспринимать с осторожностью и он нуждается в своего рода дешифровке с учетом явной проримской ориентации падуанского историка. Как и к Саллюстию, к Титу Ливию вполне применима отрезвляющая формулировка, предложенная сэром Рональдом Саймом: «Historians are selective, dramatic, impressionistic»  [32]. К тому же Тит Ливий не обладал поразительной любознательностью своего греческого предшественника и никакого «расследования на месте» не предпринимал. Справедливости ради отметим, что спустя 200 лет после событий изучение реальной обстановки, конечно, выглядело проблематичным. Вот почему сопоставление обеих историй почти на всем протяжении повествования (рассказ Полибия о войне с Ганнибалом дошел полностью до самой битвы при Каннах, в 216 году) и их сравнительный анализ крайне редко оборачиваются в пользу латинского автора. Курс, которым следуют оба автора, часто сливается в единую линию, а очевидных совпадений так много, что на ум порой приходит мысль о прямой «кальке». Один из примеров — описание перехода армии Ганнибала через Альпы (Полибий, III, 54, 4-55; Тит Ливий, XXI, 35, 10–37). Оба текста перекликаются столь явно, даже в деталях (правда, только Тит Ливий туманно намекает на использование солдатами уксуса), что многие весьма авторитетные ученые пришли к выводу о прямых заимствованиях, чтоб не сказать «списывании» отдельных кусков римлянином у грека (P. Jal, 1988, pp. XVI–XVII). Между тем не исключено, что Полибий и Тит Ливий просто пользовались общим источником, которым мог быть, например, Фабий Пиктор. Дело в том, что при всем обилии у обоих историков общих мест не меньше у них и расхождений. Раз уж мы заговорили о переходе через Альпы, сошлемся снова на тот же пример и напомним, что маршрут, каким двигалось войско Ганнибала, указан у историков совершенно по-разному.