Ганнибал

Нужно своими глазами увидеть Константину — удивительный город, каменистой скалой круто взмывающий над узкой горловиной реки Рюмель, как будто заброшенный сюда песчаной бурей, и так же круто, почти отвесно, обрывающийся с западной стороны, — чтобы представить себе, какие страсти бушевали тогда среди суровых обитателей этой естественной крепости. Даже Тит Ливий, повествуя об этом эпизоде, с трудом сдерживает рвущийся наружу пафос. Надо сказать, что еще в середине XIX века город внешне оставался почти таким же, каким был в античные времена: неприступный снизу четырехугольник площадью около пятнадцати гектаров, в северной части увенчанный вершиной Казбах, на которой во все времена властители города неизменно сооружали «орлиное гнездо» своего дворца. Как много позже, в 1837 году, поступила французская армия под командованием генерала Дамремона, Масинисса подобрался к городским стенам с юго-запада, через узкий перешеек, отделяющий цитадель от холма Гудиат Ати, — единственный путь, по которому можно приблизиться к Константине. Однако пробивать в стене дыры ему не пришлось. Как он и предполагал, узрев своего владыку униженно влачащим по земле тяжкие оковы, жители города сами распахнули перед захватчиком ворота.
Масинисса немедленно бросился во дворец. Если верить Диодору (XXVII, 7), еще до того, как Карфаген решился скрепить союз с Сифаксом, выдав за него Софонисбу, юную дочь Гасдрубала прочили в жены молодому наследнику трона масилов. Однако прежде Масинисса никогда не видел Софонисбу. Теперь же прекрасная царица распростерлась перед ним ниц и, обнимая его колени, как требовал обычай, умоляла его лучше прикончить ее на месте, но не отдавать в руки римлянам. Потрясенный до глубины души — amore captivae victor captus  [116], как изящно выражается Тит Ливий (XXX, 12, 18), — Масинисса поклялся, что исполнит ее волю. Впрочем, его тут же осенила более счастливая мысль: если прекрасная карфагенянка согласится стать его женой, ей не придется гибнуть. Свадьбу отпраздновали немедленно, не дожидаясь Лелия, который замешкался в городе. Когда же наконец римский легат явился, его поставили перед свершившимся фактом. Разгневанный Лелий потребовал, чтобы «молодожены» предстали перед главнокомандующим.
Развязка драмы перенеслась в лагерь Сципиона. К несчастью, проконсул уже успел переговорить с Сифаксом  [117] (остаток своей жизни он провел в неволе, в городе Тибур, ныне Тиволи), который охотно признал всю глупость своего противостояния римлянам, объяснив, что пал жертвой вероломной карфагенской обольстительницы, втянувшей его в эту опасную авантюру. Легко представить себе, что испытал Сципион, когда ему доложили, что теперь и Масинисса потерял голову от любви к Софонисбе. Проконсул долго увещевал Масиниссу, говорил о его долге перед союзниками, утверждал, что жизнь карфагенянки принадлежит Риму, и требовал ее немедленной выдачи. Не желая отдавать только что обретенную супругу живой в руки врага, Масинисса послал ей кубок с ядом. Надо думать, этот шаг дался ему не легко. Что касается Софонисбы, то она приняла смерть с истинно царским величием, продемонстрировав огромное моральное превосходство над своим мужем-однодневкой, пожертвовавшим любовью в угоду политическим интересам. Трагическая фигура, прославленная картинами европейских художников века классицизма, героиня опер и трагедий, Софонисба, чей портрет нарисовал Тит Ливий, заняла достойное место в галерее образов удивительных женщин, которые служат как бы вехами в истории древней Северной Африки, от Дидоны до Кахины  [118] (G. Camps, 1992). На следующий день после гибели Софонисбы Сципион, выступая перед строем солдат, впервые провозгласил Масиниссу царем и вручил ему знаки царского достоинства, в том числе скипетр из слоновой кости, по-латински именуемый сципионом.
  
Возвращение Ганнибала в Африку
  
Поражение и плен Сифакса, на помощь которого так рассчитывали в пунической метрополии, произвели на Карфаген самое тягостное впечатление  [119]. О бурных дебатах, наверняка сотрясавших стены карфагенского сената в те дни, не упоминает ни один из имеющихся у нас источников, однако мы знаем, что в конце концов большинством голосов было решено направить депутацию Сципиону. Как несколько позже догадались в Риме, эта акция, задуманная не без влияния клана Баркидов, имевших в Совете старейшин солидный вес, преследовала вполне конкретную цель: выиграть время, необходимое для вызова из Италии Ганнибала с войском. Так или иначе, но летом 203 года группа из тридцати сенаторов — возможно, речь идет о том же самом Совете Тридцати, который, как мы помним, действовал и во время войны с наемниками, — направилась в Тунет, который после «воцарения» Масиниссы избрал местом своей резиденции Сципион. Следуя восточному обычаю «проскинезии», просители простерлись перед проконсулом ниц, — впоследствии римские императоры войдут во вкус и возьмут на вооружение этот милый ритуал, — однако современников Сципиона поведение послов поразило. Некоторое время спустя, когда Карфаген нарушил достигнутое соглашение о перемирии и проконсулу пришлось с тремя из своих послов отправить в метрополию протест, римские посланцы не преминули напомнить сенаторам об унизительном, с их точки зрения, пресмыкательстве пунийцев перед проконсулом (Полибий, XV, 1, 6–7).
Речь, с которой члены Совета Тридцати обратились к Сципиону, отдавала тем же духом самоуничижения: карфагеняне признавали себя виновными в развязывании войны, однако ответственность за это целиком возлагали на Ганнибала и поддерживающий его клан. Так, во всяком случае, утверждает Тит Ливий (XXX, 16, 5). Завершал их речь призыв к благородству победителя. Сципион в ответ продиктовал свои условия: Карфаген возвращает Риму всех пленных, всех дезертиров и беглых рабов; выводит из Южной Италии и из долины По свои войска (отметим, кстати, что в это время разгромленный и тяжелораненый Магон и так готовился оставить италийскую землю); отказывается от всех притязаний на Испанию и острова, лежащие между Италией и африканскими берегами (это означало, в первую очередь, потерю Балеарских островов, в частности Ивисы, которой Карфаген владел с середины VII века); сдает весь свой военный флот кроме двадцати кораблей; выплачивает контрибуцию в размере пяти тысяч талантов и, наконец, берет на себя обеспечение римской армии гигантскими количествами зерна.
Фактически Сципион, что называется, выложил карты на стол. Он прекрасно понимал, что взять Карфаген силой ему вряд ли удастся. Глядя на освещенные лучами заходящего солнца мощные укрепительные сооружения, защищающие город, раскинувшийся на другом берегу Тунетского озера, он, разумеется, отдавал себе отчет, что карфагеняне будут яростно обороняться и у него нет никаких шансов сломить их сопротивление в разумные сроки. И мы знаем, что несколько десятилетий спустя, в 149–146 годах, осажденный Карфаген действительно продержался целых три года, хотя его пытались штурмовать лучшие римские полководцы  [120] (S. Lancel, 1992, pp. 434–446). И конечно, Риму не терпелось покончить с изнурившей его войной. Если же вспомнить, что совсем недавно Италия сама подвергалась смертельной опасности, то перспектива навсегда исключить Карфаген из числа потенциальных врагов, лишить его боевого флота и запереть в пределах африканских владений представлялась тем самым счастливым исходом, о котором прежде не приходилось и мечтать.
Сципион дал карфагенянам на размышления три дня, и сенат принял его условия. Что касается клана Баркидов, то они пошли на эту сделку не без задней мысли: всякая передышка играла им на руку, поскольку давала возможность вызвать из Италии Ганнибала, который — как знать? — может, и сумеет переломить ход событий. Осенью 203 года в сопровождении Кв. Фульвия Гиллона, одного из ближайших помощников Сципиона, делегация карфагенян направилась в Рим, сделав по пути остановку в Путеолах. Римляне приняли их не в городе, а на Марсовом поле, в храме Беллоны, и приняли скорее прохладно. Не помогли и настойчивые попытки пунийцев всю ответственность за случившееся взвалить на одного Ганнибала. Придерживаясь избранной линии, они с невинным видом заявили, что им поручено обговорить возврат к условиям мирного договора 241 года, с римской стороны подписанного Лутацием, чем лишь ожесточили сенаторов, среди которых нашлись люди достаточно преклонного возраста, лично участвовавшие в его подготовке и отлично помнившие все его условия. Сославшись на свою молодость, карфагенские делегаты сделали вид, что им впервые стали известны некоторые статьи того давнего договора, и услышали в ответ негодующий хор упреков в пунийском вероломстве (Тит Ливий, XXX, 22, 6). В действительности же карфагеняне преследовали совсем другую цель, пытаясь извлечь выгоду из растущего недовольства Сципионом, о котором догадались по высказываниям некоторых сенаторов. Особенно откровенно вели себя представители старинного рода Сервилиев, уроженцев Альба-Лонги, которым удалось в 203 году провести в консулы сразу двух «своих»: Гнея Сервилия Цепиона и Г. Сервилия Гемина. Правда, ни тот ни другой участия в заседании не принимали, поскольку Цепион находился в Бруттии, наблюдая за Ганнибалом, а Гемина держали в Этрурии дела. В качестве «первого сенатора» — princeps senatus — выступал тогда М. Ливий Салинатор, сменивший на этой почетной должности Кв. Фабия Максима, в ту пору либо уже умершего, либо доживавшего последние дни. Он-то и предложил отсрочить принятие окончательного решения до приезда Гемина, который все-таки находился ближе к Риму, чем его коллега, и потому сенаторы вознамерились вызвать именно его.