Сто суток войны
Впоследствии, когда мы уже вернулись на базу, выяснилось, что как раз в этот день и как раз в этом квадрате моря был потоплен, как это установила агентурная разведка, военный вспомогательный корабль малого тоннажа, груженный боеприпасами.94
Мы немного порыскали кругом, все еще надеясь найти хоть какое-нибудь доказательство потопления, потом Поляков приказал развернуться и идти обратным курсом. И погоня, и поиски обломков — все это было рискованно в том случае, если с погибшего судна успели дать радио, что их преследует подводная лодка.
Мы уже минут двадцать шли обратным курсом, когда краснофлотец, дежуривший у зенитного пулемета, повернулся к капитану и тихо сказал:
— Самолеты.
Поляков вскинул к глазам бинокль и дал сигнал срочного погружения. Мы опять посыпались в люк один на другого. Лодка скрылась под водой. На этот раз нам грозили глубинные бомбы, и мы продолжали погружение. Стрелка глубиномера показывала все больше и больше — пять, десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять метров. На глубине тридцати метров мы прекратили дальнейшее погружение и пошли продольным подводным ходом.
В принципе считается, что на глубине свыше тридцати метров даже в прозрачной воде самолет с трудом обнаруживает лодку. Так или иначе, мы прислушивались, задержав дыхание. Очевидно, самолеты были вызваны по радио, и теперь они будут крутиться над нами, поджидая, не попробуем ли мы всплыть, и бросая вокруг нас наугад по площади глубинные бомбы.
Все напряженно ждали. Глубинная бомба, сброшенная даже на некотором расстоянии от лодки, все равно может искалечить ее страшной силой удара распираемой взрывом воды.
Примерно через четверть часа до нас донеслись глухие взрывы.
— Бросает, — сказал Стршельницкий. — Бросает глубинные, но далеко. Очевидно, уйдем.
Мы шли под водой еще два часа. Потом Поляков, рассчитав примерный запас горючего, которым могли располагать кружившиеся над нами самолеты, решил всплывать. Когда мы поднялись на поверхность, уже вечерело, и вскоре наступила черная южная ночь.
Люк, выводящий из лодки наружу, наверх, проходит через маленькую, расположенную в ее верхней части рубку. При этом люк устроен не как прямой колодец, проходящий насквозь через два отделения, а эксцентрически, на манер коленчатого вала. В рубке, где специально для этой цели лежат каски, люди сидят и курят, видя над головой небо. Курят вдвоем, по две — по три минуты. У них есть время только на то, чтобы несколько раз затянуться и уйти, потому что внизу ждут своей очереди другие, а больше, чем по двое, здесь, в рубке, находиться нельзя. Я, как и другие, тоже сидел там на каске и через люк смотрел на черное южное небо со звездами. Потом по предложению Полякова выбрался наверх, на мостик.
Ночь была великолепная, море гладкое и слегка фосфоресцирующее. Небо темнее моря, и на нем много звезд. Мы вместе со Стршельницким бегло оглядели ночной небосвод и заметили блестевшую отдельно от всех других звезд зеленую Венеру. Я полушутя, здесь же, на мостике, начал писать о ней стихи: «Над черным носом нашей субмарины взошла Венера — странная звезда» — и кончил их уже на следующее утро, когда мы подходили к своим берегам.
Я проторчал на мостике всю ночь — так там было хорошо. После недельного плаванья я чувствовал нехватку свежего воздуха и глотал его, как человек с пересохшим горлом пьет воду.
Обратно мы шли довольно долго, сложным маршрутом, минуя минные поля и всякие другие каверзы.
В Севастополь входили со стороны Ялты. Странно было видеть этот город, в котором я так много времени провел за последние три года и знал в нем каждую улицу и каждый дом. Странно было впервые видеть его с моря, да еще с подводной лодки.
Перед Севастополем появились встречавшие нас катера, а потом мимо нас прошла другая лодка для выполнения такого же задания, с которого мы возвращались. Сигнальщики с мостиков обменялись приветствиями:
— С благополучным возвращением, — просигналили нам.
— Желаем счастливого похода, — ответили мы.
К вечеру мы были в Севастополе. Пришвартовались у стенки подплава, последний раз пообедали на лодке, выпили по паре стопок водки, которую во время плаванья Поляков распорядился заменить вином, и я отправился в город.
Халип еще не вернулся из Одессы. Я немного побродил один по Приморскому бульвару и как убитый заснул в Доме Морского флота, в кабинете начальника на жестком канцелярском диване.
Я прожил два дня в Севастополе, ожидая возвращения Халипа и Демьянова из Одессы. Демьянов не захотел еще раз оставаться тут, в Севастополе, один с машиной и по собственному желанию отправился с Халипом в Одессу.
Сведения из Одессы в эти дни были тревожные,95 и я беспокоился за товарищей. Впрочем, на то, чтобы особенно много думать, не было времени. Два дня я писал очерк о походе на подводной лодке. Он вышел довольно длинным и впоследствии в сокращенном виде появился в «Красной звезде» под заголовком «У берегов Румынии». Закончив очерк, я отнес его на согласование в штаб флота, а со вторым экземпляром пошел к ребятам на подплав. Мы купались там со штурманом Быковым прямо с подводной лодки, ныряли в глубокую черную воду. Был уже вечер, и снизу, из воды, нагромождения серых прибрежных скал и таких же серых корабельных башен казались какой-то величественной путаницей.
После купания я прочел Полякову и Стршельницкому свой очерк. Кажется, он им понравился. Оказалось всего две технических погрешности. Я уже уходил от них, когда произошла забавная история. Поляков, видимо, недолюбливал корреспондентов и с моим присутствием на лодке примирился только к середине плаванья.96 А когда я уже прощался с ним и со Стршельницким, вдруг подошли двое корреспондентов «Красного флота» и «Красного черноморца» и с ходу стали просить Полякова рассказать им подробности похода.
— Рассказывать трудно. Надо своими глазами видеть, — сказал Поляков.
Ребята ответили, что ничего, они по его рассказу представят себе всю картину.
— Я рассказчик плохой, — сказал Поляков. — Лучше вот спросите Симонова. Он с нами ходил. Он вам все очень интересно расскажет, может быть, даже интереснее, чем было. Все-таки писатель…
На следующий день мне вернули из штаба очерк с одной или двумя пометками. Я отправил его в Москву, а к вечеру вернулись из Одессы Халип и Демьянов.
В ту ночь мы долго сидели с Халипом на Приморском бульваре. Он рассказывал мне о положении в Одессе. В эти дни оно стало очень тяжелым. Город беспрерывно бомбили, штаб ушел в катакомбы. Словом, как я понял, Халипу пришлось туго. Он оказался молодцом и, кроме снимков, привез в блокноте материал для одной или двух корреспонденций. Я его просил об этом, чтобы мое плаванье на подводной лодке не отразилось на нашей информации об Одессе.
Халип привез из Одессы одну тяжелую для меня новость. После того как в «Красной звезде» появился мой очерк «Все на защиту Одессы», в котором я рассказывал, как одесситы своими руками ремонтируют танки, а в «Известиях» напечатали корреспонденцию о том, что в Одессе производят минометы и фанаты, немцы усиленно бомбили различные городские предприятия. Потом, здраво рассуждая, я пришел к выводу, что это было простое совпадение. Ни в моей, ни в другой статье не было указано, где именно все это делается, а немцы, как раз в эти дни начав ожесточенно бомбить город, естественно, прежде всего обрушились на промышленные предприятия. Так подсказывал здравый смысл. Я не нес моральной ответственности за эту статью хотя бы потому, что на завод, где ремонтировались танки, меня направил член Военного Совета для того, чтобы я написал об этом корреспонденцию. Но в страшно напряженной, нервной обстановке осады все это воспринималось иначе, и Яша, рассказывая об этом, говорил, что в политотделе армии были сердиты и на меня и на Виленского и просто не могут слышать наших имен. Было тяжело на душе оттого, что пусть несправедливо, но все-таки впервые за войну какие-то люди, оказывается, проклинают твою работу.