Сто суток войны
Николаев сидел рядом с командиром батальона. Он, видимо, тянул время, ожидая, что командир дивизии вот-вот пришлет приказ отменить не вовремя начатое наступление. Мне казалось, что он ждет именно этого, а если не дождется, то сам прикажет приостановить действия.
Через несколько минут к нам подполз задохнувшийся штабной командир, принесший приказ командира дивизии отменить атаку на Сальково и отходить. Этот человек, видимо, так долго полз на корточках и перебегал, согнувшись в три погибели, что здесь, у железных рогаток, где люди спокойно сидели и стояли, он все еще пригибался и приседал. Николаев сказал ему что-то едкое и, повернувшись, пошел обратно. Теперь он считал, что ему больше нечего здесь делать.
Бой затихал. Немцы стреляли реже, только кое-где вспыхивали пулеметные трассы. Николаев для скорости, чтобы не переваливать из кювета в кювет, теперь пошел обратно по шпалам. Пришлось идти вслед за ним. Через полкилометра мы перегнали группу людей — четверо бойцов несли на шинели убитого лейтенанта. В этих четырех черных фигурах, идущих по насыпи и несущих на шинели командира, было что-то напомнившее мне «Щорса» Довженко.
Мы добрались до деревеньки, сели в машину и доехали до штаба полка, в который не заезжали по дороге сюда. Там Николаев сделал вид, что он только что приехал и еще не был впереди. Командир полка бодро доложил ему, что наступление на Сальково продолжается. Видимо, командир дивизии передал приказ об отмене атаки, минуя командира полка, непосредственно в батальон, а командир полка еще не удосужился связаться со своим батальоном, не знал, что там происходит, сам не позаботился отправиться туда и поэтому отрапортовал начальству то, что должно было сейчас происходить по его предварительному плану.
Николаев внимательно посмотрел на него и, не повышая голоса, сказал несколько слов со своей обычной — кажется, я наконец подобрал для нее точное выражение — грустной язвительностью, — сказал, что он только что был там, под Сальково, что все, что говорит командир полка, совершенно не соответствует действительности, а для того, чтобы командир полка выяснил, что там впереди происходит на самом деле, ему надо пойти туда, а не сидеть здесь.
В штаб дивизии мы вернулись уже за полночь. Здесь нас встретил генерал Савинов. На этот раз он поразил меня не только заискивающими интонациями перед начальством, но еще и каким-то циническим бесстыдством. Он все признавал: что не вовремя наступали, что опоздали, что не дошли, что теперь отходим обратно, — но все это в его устах звучало так, словно так оно и должно было быть, что ничего другого и не могло произойти. Зато когда он повез Николаева на ночлег в деревню, то здесь проявил величайшую организованность.
Николаев ел нехотя, морщась. Кажется, ему хотелось только одного — поскорее лечь спать, только бы не говорить ни одной лишней минуты с этим неприятным ему человеком. Наскоро перекусив, перед тем как идти спать, он спросил Савинова, как обстоят дела на Арабатской стрелке. Тот сказал, что недавно ходили слухи, что на Арабатскую стрелку якобы переправились немцы, но что по предварительным сведениям все эти слухи не соответствуют действительности, хотя в дальнейшем это надо уточнить окончательно.
Мы проспали несколько часов в какой-то халупе, и утром Савинов вторично доложил Николаеву об Арабатской стрелке — что там все в порядке, что слухи о немцах оказались ложными; туда выехала группа работников политотдела армии, а он отправил полковника, командира своего правофлангового полка. Батальон этого полка стоит на самой Стрелке, и вообще все в порядке.
Николаев посоветовал командиру дивизии поехать по направлению к Сальково посмотреть лично, что у него там делается в полку.
— А вы? — спросил Савинов.
— А я, раз у вас все в порядке, поеду на Арабатскую стрелку, посмотрю, какой у вас там порядок.
Он это сказал с той неуловимой иронией, к который я уже привык за проведенный с ним день и которая означала, что он лично ни на грош не верит в то, о чем ему только что докладывали.
Через пятнадцать минут мы выехали к переправе, которая вела на Арабатскую стрелку. Изрядно поколесив и раза два вытащив машину из солончаков, мы добрались до отлогого берега, с которого шла переправа. Отсюда на Арабатскую стрелку, до которой было километров семь, шли парусные и моторные лодки. Сейчас туда переправляли роту. Вода была уже довольно холодная, и генические рыбаки, эвакуировавшиеся сюда, в Крым, причаливали лодки к берегу, стоя по пояс в воде. Погрузкой роты распоряжался пожилой полковник. Кажется, фамилия его была Келадзе.
Когда появился Николаев, полковник, подобрав живот, вытянулся и, почему-то — я только потом понял, почему — задыхаясь и волнуясь, доложил Николаеву то же самое, что недавно докладывал Савинов: что на Арабатской стрелке все в порядке, что он отправляет туда сейчас две роты и сам едет туда же.
— А правда ли, что туда вчера переправились немцы? — спросил Николаев.
Полковник сказал, что нет, что там все укреплено, что это неправда.
— А зачем вы тогда переправляете туда еще две роты и едете сами?
— А я еду, — отвечал полковник, — для того, чтобы все было обеспечено.
— Так у вас же и так там все обеспечено, — сказал Николаев.
— Да, но я еще хочу обеспечить.
Николаев усмехнулся сердито и недоверчиво и потребовал, чтобы ему дали моторку — он поедет на тот берег сам. Мы оставили машину и влезли в моторку в сопровождении полковника. Минут через сорок мы высадились на другом, таком же пологом, как и этот, берегу.
У переправы грелись на солнышке минометчики. Тут же, чуть поодаль, отдыхал еще какой-то взвод. Вообще обстановка была совершенно мирная. Еще более мирный вид придавали ей рыбаки, перевозившие нас сюда. Здоровые, молодые ребята с закатанными по колено мокрыми штанами. По их разговору, повадкам, обращению казалось, что все это происходит на рыбалке, и трудно было, глядя на них, поверить, что эти люди всего три дня назад угнали свои лодки от немцев, неожиданно ворвавшихся в Геническ, ушли из родного города, оставив там дома жен и детей.
В этом месте Арабатская стрелка представляет собою длинную узкую косу шириной где в полтора, а где в два километра, с большим выступом километров на семь-восемь к западу, по направлению к Чонгарскому полуострову. На этот выступ мы и переправились. Теперь, если бы мы хотели добраться до конца Стрелки, до места переправы на Геническ, нам предстояло бы сделать километров двенадцать-четырнадцать. Сначала мы пошли пешком, но километра через два появился грузовик, и мы сели на него. Этот грузовик вела чуть не раздавившая нас, выскочив нам навстречу и затормозив перед самым нашим носом, девчонка в голубом выцветшем платье и белой косынке. Я видел потом, как она действовала здесь, на Арабатской стрелке, и узнал ее историю, и она мне так запомнилась, что я потом, через несколько месяцев, когда стал писать «Русские люди», дал героине пьесы некоторые черты характера и душевных свойств этой девушки с Арабатской стрелки и даже так и оставил в пьесе ее настоящую фамилию — Анощенко.
Было еще довольно рано, но день выдался жаркий, сухой, сильно палило солнце. На Арабатской стрелке стояла тишина. Ни одного выстрела. Вообще ни одного звука. Места пустынные. По дороге встретился всего один хуторок из трех глинобитных домиков. Говорили, что где-то вправо есть еще деревни, но я их не видел.
Километров через пять, там, где выступ переходил в самую косу, мы обнаружили командный пункт батальона. Здесь-то и началась та неожиданная катавасия, которая заставила меня, наверно, на всю жизнь запомнить этот день.
Во-первых, выяснилось, к большому удивлению Николаева, да и к моему тоже, что прекрасно зарывшийся в землю штаб батальона, защищавшего Арабатскую стрелку, расположился в девяти километрах от своей передней роты и в четырех километрах позади позиций тяжелой морской артиллерии. Во-вторых, в штабе творилась какая-то несусветица, и когда Николаев потребовал к себе командира батальона, его не оказалось. Николаев спросил, где же командир батальона. Ему ответили, что командир батальона впереди.