Ртуть и соль

Сон подбирается незаметно. Он медленно, исподтишка спутывает мысли, словно палочкой размешивая их в котелке черепа. Постепенно они теряют форму и определенность, превращаются в какие-то обрывки, смутные образы. Наконец и они растворяются в черноте, оставляя после себя только тяжелую, бесконечную пустоту.
Просперо входит в домик и видит друга спящим. Смешно подогнув ноги, он лежит на спине и, что необычно, даже не храпит. Наоборот, дышит медленно и глубоко.
Просперо стягивает обувь, снимает жилет и футболку, проверяет небольшой чемоданчик, где хранятся взносы, прячет его под кровать и только потом ложится сам, едва слышно ругая Эда за упрямое нежелание травить комаров фумигатором.
Снаружи уже порядком поредевший хор допевает какую-то песенку об убийстве собственной матери.
  
Глава вторая. Ужасный новый мир
 
Эд просыпается от того, что лежать ему стало жестко и холодно. Сквозь сон он пытается нащупать одеяло, но рука его неожиданно натыкается на что-то липкое и холодное. В голове звенит, виски и затылок давит, словно тисками.
– Что за хрень? – сипло бормочет он, переворачиваясь на бок. Сон отступает, и в носу начинает щипать – здесь воняет, и воняет общественным туалетом и помойной ямой одновременно. Руки и ноги от лежания на твердом затекли так, что едва слушаются. Поборовшись с собой немного, Эд садится и оглядывается.
И тут оказывается, что он зажат в узком проходе между двумя глухими кирпичными стенами. Вверху, метрах в десяти, виднеется серая полоска неба, едва посветлевшая от приближающегося рассвета. Сол поднимается, держась рукой за стену, смотрит под ноги. Картина не самая приятная: утрамбованная земля с небольшими лужицами и явными следами испражнений. Само по себе это не примечательно, Эда больше интересуют стены. А точнее, кирпичи, из которых они сложены.
Не нужно быть строителем, чтобы понять – кирпичи в кладке отличаются от типичных образцов и размерами, и цветом. Они слишком плоские и длинные, а глина, из которой они сделаны, не ярко-красная, как у облицовочного, и не землисто-желтая, как у внутреннего кирпича. Она рыжевато-бурая, почти коричневая. Да и сделаны стены куда аккуратнее, чем заведено у советских каменщиков. Похоже, что кладка довоенная, а может даже – дореволюционная. Чего, само собой, на турбазе, построенной в восьмидесятых, быть не могло. Как и каменных домов в три этажа.
– Дебилы, – резюмирует Эд, потирая застывшие от холода руки. Дурацкая шутка товарищей – вот что это. Дождались, пока заснет, и вывезли в поселок. Может даже, Просперо что-то в коньяк добавил. Нет, вряд ли – он его и сам пил. Пожав плечами, Эд разворачивается и направляется к выходу.
Проход выводит его на небольшую улочку, плотно стиснутую между двумя рядами домов, каждый два или три этажа в высоту. И если кирпичную кладку их еще как-то можно объяснить, то вот фасады – никак. Какие-то из них отштукатурены, какие-то нет, окна разного размера и устройства, но почти все – в деревянных рамах с мелкими ячейками. Крыши встречаются и плоские, и двускатные, словно каждый дом строился сам по себе, без всякого общего плана.
Эд ошарашенно оглядывается, переводя взгляд с домов на прохожих. Губы сами по себе беззвучно произносят единственную подходящую ситуации фразу:
– Да твою же мать.
Мимо него проходит девица в длинном коричневом платье, белом застиранном переднике и потрепанной шляпке с парой облысевших перьев. Одной рукой она держит большую плетеную корзину, прижимая ее к бедру. На вид ей можно дать лет двадцать, может двадцать пять. Руки у нее – со вздутыми венами и белесой, потрескавшейся кожей. Еще не заметив укрытого углом дома Эда, она негромко мурлычет себе под нос какую-то песенку. Мотив Солу незнаком, но слова явно английские:
 
 
Переулочек есть, каких, в общем, не счесть,
 
Где в субботу бушует веселье;
 
Неширок он весьма, ходят там, как впотьмах,
 
Но зовут его Райской аллеей.
 
 
 
Там девица одна, хороша и стройна,
 
Дочка вдовушки местной Мак-Нелли…
 
 
Тут она замечает Эда. Широко раскрыв глаза, девушка смотрит на него, верзилу в шортах хаки и оранжевой футболке с тремя няшными японочками-подростками в корпс-пейнте и надписью «Gallhammer».
 
«Наверное, ощущения у нас похожие, – думает Эд, внимательнее рассматривая девушку. – Хотя нет. Я фигею всяко больше».
А ведь на ней точно не прикид. Ролевой шмот всегда узнается на глаз: он или новый, совсем не ношеный и без меры пафосный; или замызганный и непрактичный, сшитый как попало и из чего попало. Платье свое девушка явно носила не первый год и носила часто – застиранные пятна, потертые рукава, посеревший воротничок. Такого с прикидами, которые от сезона до сезона лежат по шкафам, случиться не может.
– Ну ты и вырядился, парень, – наконец заявляет ему девица. – Ты жонглер, что ли?
Говорит она на английском, но с жутким выговором, заглатывая половину слогов. Эд английский знает неплохо, но понимает ее не сразу.
– Я не жонглер, – отвечает он.
Девушка презрительно фыркает.
– Тогда тебе лучше переодеться – пока мясники Уиншипа тебя не увидели. Ты ведь не один из них, да? Точно. Я бы такого красавчика запомнила.
Горделиво вскинув подбородок и одновременно одарив его игривым взглядом, она уходит. Сол слышит, как уже за его спиной снова раздается довольное мурлыканье:
 
 
Уж с десяток парней замуж звали скорей,
 
Но пока она всех отклоняла.
 
 
 
Впрочем, Томми Килин помнит, как она с ним
 
Вечерком по району гуляла.
 
 
Сверху падают мелкие, холодные капли. Подняв голову, Сол с досадой понимает, что небо, насколько его видно между домами, затянуто низкими серыми облаками. Дождя не избежать.
Он шарит по карманам, пытаясь найти мобильник, – бесполезно. Видимо, выложил, когда укладывался. Зато в заднем кармане – небольшой мешок с образцами игровых монет. Вышли они в этот раз вполне прилично – заводская чеканка, договорились с мужиками на ремонтном за разумные деньги. В боковом кармане шорт обнаруживается дневник Алины. Эд пытается вспомнить, когда его туда положил, но в памяти такого эпизода не находится.
– Да не, – бормочет он. – Это точно шутка. Мобильник забрали, дневник подсунули…
Дождь становится сильнее. Эд оглядывается. Навесы на улице есть, но под каждым навалено столько хлама, что и не втиснешься. Зато над дверями одного дома висит грубая вывеска «Дыра в стене. Выпивка и крысиные бега», а немного ниже красуется грубая надпись: «Мела нет», сделанная тем самым мелом, наличие которого отрицается. Денег у Эда нет, да и отчего-то ему кажется, что украинскую валюту здесь не примут.
– Ну что, – ухмыляется он, направляясь ко входу в заведение. – Вы пошутили, и я пошучу.
Несмотря на ранний час, двери открыты. Входной колокольчик хрипло звякает, петли противно скрипят. Внутри кисло воняет потом, объедками и чем-то еще, совсем уж мерзким. Из мебели здесь одна только стойка, на которой стоит бочка литров на пятьдесят с грубо намалеванным на боку словом «Всякое». Прямо под стойкой лежит какое-то тело, всхрапывает и пускает пузыри в луже не то спиртного, не то чего похуже. Над ним на стойке стоит стеклянный кувшин, полный мутной буроватой жижи, в которой плавают какие-то странные штуки. Из низкой двери за стойкой, согнувшись, навстречу Эду выходит женщина. Правда, понять, что это именно женщина, у Сола выходит не сразу.
Она высокая и костлявая, как смерть. Эд редко встречал девушек, которые были ему хотя бы до плеча, но эта ниже его всего на пару сантиметров. Одета она в длинную черную юбку, висящую на широких красных подтяжках, с кожаным поясом на худых бедрах, за который заткнут угрюмого вида кремневый пистоль. Сверху на ней серая сорочка и жилетка, а на запястье правой руки на шнуре болтается длинная, почти в метр, дубина. Лохматые рыжие волосы жуткой копной торчат во все стороны вокруг вытянутого лица с длинным носом и широким, безгубым ртом.