Красный ошейник
– Нет, – сказал он. – Я не был пьян. И я ни о чем не жалею.
II
Он произнес это довольно тихо, приглушенным голосом. Расслышать что-либо снаружи было невозможно. И все же пес на площади тотчас залаял.
Следователь машинально покосился на дверь.
– По крайней мере, есть одно существо, которое на вашей стороне. А кто еще стоит за вас, капрал? Нет никого, кто хотел бы, чтобы вы выбрались из этой прискорбной переделки и вышли на свободу?
– Повторяю, – произнес Морлак, – я отвечаю за свои поступки и не вижу причин для извинений.
На нем явно тоже лежал отпечаток войны. Что-то в его голосе говорило о том, что он отчаянно искренен. Как если бы день за днем испытываемая на фронте уверенность в том, что он в любой момент может погибнуть, разрушила у него внутри кокон лжи, эту дубленую оболочку жизни, в которую у обычных людей выпавшие на их долю испытания и повседневное общение облекают правду. Этих двоих роднила та усталость, что отнимает все силы и желание говорить и думать что-либо иное, кроме правды. И в то же время для них было невозможно сформулировать мысли, устремленные к будущему, к счастью, надежде: их тотчас разрушала мрачная реальность войны. Так что на их долю оставались лишь печальные слова, высказанные с крайним опустошительным отчаянием.
– И давно этот пес с вами?
Морлак почесал плечо. Он был в майке, обнажавшей сильные руки. На самом деле он не отличался плотным телосложением. Среднего роста, каштановые волосы, залысины на лбу, светлые глаза. Явно из деревенских, но ему было присуще какое-то внутреннее вдохновение, проникновенный взгляд, свойственные пророкам или пастухам, у которых бывают видения.
– Со мной? Всегда.
– Что вы имеете в виду?
Лантье начал вести протокол допроса, а для этого необходимы четкие формулировки. Впрочем, он не вкладывал в это эмоций.
– Когда пришли жандармы, чтобы забрать меня на фронт, он увязался за мной.
– Расскажите об этом.
– Можно покурить?
Следователь порылся в кармане и достал мятую пачку сигарет. Морлак прикурил от протянутой ему офицером кремниевой зажигалки.
Он резко выдохнул дым через нос, как разъяренный бык.
– Была поздняя осень. Да вы знаете, у вас там записано. Мы еще не закончили пахать. Отец уже давно не мог ходить за плугом. А я еще должен был помочь соседям, потому что их сына забрили одним из первых. Жандармы заявились в полдень. Я увидал, как они идут по липовой аллее, и все понял. Мы с отцом прикидывали, как мне быть в таком случае. Я считал, что надо где-нибудь схорониться. Но он знал, чего от них ждать, а потому сказал, что рано ли, поздно, но они меня заберут. Так что я пошел с ними.
– Они должны были забрать только вас?
– Нет, конечно. У них уже было трое новобранцев. Я знал их в лицо. Жандармы посадили меня в повозку, и мы двинулись еще за тремя.
– А пес?
– Побежал следом.
Слышала ли собака голос Морлака? Пес, который непрерывно лаял с той минуты, когда его хозяин проснулся, умолк, едва заговорили о нем.
– Вообще-то, он не один такой. У всех остальных тоже были собаки, которые сперва увязались следом. Держиморды гоготали. Мне кажется, они нарочно позволили псам бежать за повозкой. Весело же, вроде как выехали на охоту. Так что все, кого они брали, охотно залезали в повозку, без историй.
Морлак рассказывал об этом, и губы его смеялись, но в глазах застыла печаль. У расположившегося напротив офицера веселость тоже была лишь напускной.
– А этот пес у вас давно появился?
– Мне его приятели отдали.
Следователь все скрупулезно записывал. Было слегка забавно смотреть, как он с серьезным видом заносит в протокол показания про собаку. Но животное действительно сыграло важную роль в деле, которое ему предстояло расследовать.
– Какой он породы?
– Мать – французская овчарка, насколько мне известно, чистокровная. А папаша бог весть кто. Похоже, все кобели нашего околотка тут отметились.
Прозвучало это вовсе не скабрезно, скорее с отвращением. Странно, но война начисто отбила вкус к историям про плотские похождения. Как будто магма сотворения жизни, тайны размножения трагически перекликались с оргией крови и смерти, с омерзительным месивом, вскипавшим в траншеях после попадания снаряда.
– Итак, – подытожил офицер, – этот пес сопровождал вас и впоследствии?
– Впоследствии да, тоже. Похоже, эта псина оказалась похитрее, чем другие. Нас собрали в Невере, а оттуда отправили на поезде на восток. Все собаки остались на платформе, но этот, едва состав тронулся, рванул с места и запрыгнул на платформу.
– И младшие офицеры не прогнали его?
– Их это забавляло. Если бы собак было штук тридцать, их бы точно повыкидывали, но один пес никого не раздражал. Он сделался любимцем полка. Во всяком случае, его называли талисманом.
Теперь они сидели друг против друга, их разделяло лишь тесное пространство между койками. Как в каземате во время войны. Спешить было некуда. Жизнь текла медленно, но в любой момент разорвавшийся снаряд мог всему положить конец.
– А вам-то это, конечно, нравилось? Вы ведь привязаны к своей собаке?
Морлак задумчиво пошарил в пачке, вытащил одну надломленную сигарету, разделил ее пополам и прикурил половинку.
– Может, вам это покажется странным, учитывая то, что я недавно учинил, но я никогда не питал особой привязанности к собакам. Не люблю причинять боль животным; выхаживаю их, когда надо. Но, коли надо, могу и убить – кроликов, к примеру, или овец. Пса я брал с собой на охоту или в поле, сторожить коров. Но гладить его и все такое – это не по мне.
– И вам не понравилось, что он увязался за вами?
– Сказать по правде, мне было как-то неловко. Я вовсе не хотел высовываться в военной заварухе. Особенно поначалу. Я не знал, как обернется дело, но думал, что, может, в какой-то момент придется по-тихому смыться, а с собакой…
– То есть вы собирались дезертировать?
Свой вопрос Лантье задал не как следователь, а как офицер, который считал, что знает своих людей, и вдруг в одном из них открыл нечто для себя неожиданное.
– Вы-то, конечно, сразу поняли, что такое эта война. А я нет. Когда объявили мобилизацию, я сначала подумал про землю, что поля теперь остались на матери и сестре, а ведь им не под силу их возделывать, да и сено еще не убрано. И я прикинул так: ежели окажется, что в армии во мне не сильно нуждаются, то я попытаюсь вернуться туда, где от меня будет польза. Понимаете?
Офицер был из городских. Родился и всегда жил в Париже. Наблюдая за подчиненными, он нередко замечал, насколько крестьяне и горожане по-разному смотрят на то, что оставили в тылу. Для городских тыл означал удовольствие, комфорт – словом, беспечную жизнь. Для деревенских это была земля, работа, другая битва.
– А там были еще собаки, кроме вашей?
– В эшелоне нет. Но когда прибыли в Реймс, оказалось, что их там полно.
– И командиры ничего не говорили?
– А что тут скажешь? Собаки – они ведь сами по себе. Не знаю, может, они по ночам рыскали по помойкам или люди подкидывали им остатки еды. Наверное, и так и этак. Во всяком случае, с ними хлопот не было.
– А потом вас отправили на фронт?
– Полгода я работал на поставках продовольствия. На передовой мы не были, но порой случалось оказаться довольно близко, и до нас долетали снаряды.
– Пес всегда был с вами?
– Всегда.
– Это необычно.
– А он и есть необычный. Даже там, где война все подчистила, он умудрялся найти себе пропитание. Притом что сержанты и капралы бдили. Для большинства собак добром такое не кончалось. По ним буквально стреляли в упор, потому что они таскали провиант из запасов. Не знаю, где вам довелось воевать, но вы, должно быть, сами видели, как это бывало.
В окопных разговорах порой случалось позабыть про субординацию. Как во время карточной игры, когда дорожный рабочий общается с нотариусом, и это никого не смущает. Здесь, в камере, следователь оставался следователем, он старательно вел протокол, но в самом допросе было что-то от дружеской беседы, когда близость смерти сглаживает различия.