Путанабус. Наперегонки со смертью

— Что «и»?
— Что «и», окончательно скажет патологоанатом, который из Кадиса утром прилетел. Он сейчас вскрытие делает. — Лусиано вытащил из кармана фляжку и снова наполнил мензурку спиртом. — Будешь еще?
— Нет, — отказался я. — Чую, у меня сегодня тяжелый день будет. Когда это случилось?
— Где-то в два-три ночи. Точнее не скажу. Меня в три вызвонили. Мне оставалось только констатировать смерть. В реанимацию ее везти было поздно. Расслабились медсестры, уснули рядом. Скажи спасибо, что я не дал среди ночи Марию поднять. Утра дождался.
Он глубоко затянулся, выдохнул табачный дым и просто по-русски опрокинул мензурку в свою глотку.
А я подумал, что Наташа умерла как раз в то время, когда я ей изменял с докторицей. Когда доктор Балестерос кричала во весь голос от наслаждения, подпрыгивая на мне в порывах страсти. Наврали все сны и видения. Не Наташа от меня уходила, а я от нее ушел.
— А Охеда действительно не дала, динамистка, — вдруг неожиданно признался Купер. — Красавчиков она, видите ли, не любит. А я виноват, что родился таким красивым? Вот тебя за что бабы любят? А?
— Не знаю, — пожал я плечами. — Как-то не думал на эту тему. А почему патологоанатом — из Кадиса?
— У нас так принято. Для независимости экспертизы, — ответил магистр. — Чтоб кумовства не было и врачи не покрывали друг друга.
— Где у вас тут церковь?
— Рядом с кладбищем. А тебе зачем? — удивился Лусиано.
— Отпевание заказать. Крещеный человек преставился. Свечку за упокой поставить, раз за здравие не вышло.
Из корпуса вышли Буля и Альфия. Уже без больничных халатов.
Лусиано, забычарив в песке окурок, сказал мечтательно, кивнув на девчат:
— А вот эту твою пепельноволосую я бы даже в жены взял.
— Зачем ей муж, когда у нее жена есть, — мстительно высказал я то, что давно подозревал в Альфие.
— И кто у нее жена? — поднял брови Лусиано.
— Рядом идет, — кивнул я на Бульку.
— Тогда мне понятно, куда они отлучались из палаты больной, — констатировал Купер. — Но все равно это не их вина, а медсестер из персонала госпиталя. Тем спать на дежурстве не положено.
Когда девушки подошли к беседке, Буля спросила вместо приветствия:
— Жора, ты в курсе?
— В курсе, — ответил я, не желая произносить слово «смерть» рядом с именем Наташи.
— Что делать будем? — подала голос Альфия.
— Поминки готовить, — ответил я ей. — Траурную церемонию с воинскими почестями.
— Почему с воинскими почестями? — не понял Купер.
— Наташа умерла от раны, полученной в бою, — твердо сказал я, все же совместив ее имя со смертью. — Кстати, красивый катафалк у вас в городе есть?
Купер понял, что вопрос к нему.
— Даже некрасивого нет, — ответил он моментально. — Пока мы гробы с покойниками на кладбище возим на грузовиках. На крайний случай — в пикапах. Не так еще много народа в городе мрет, чтобы создавать ритуальную фирму. — Он посмотрел на часы и добавил: — Кстати, пошли в корпус. Патологоанатом должен был уже закончить работу.
Патологоанатом оказался неожиданно высоким и крупным мужчиной среднего возраста. Брюнет. В больших роговых очках. Уставший. Невыбритый. В мятом докторском халате. У ног его скособоченно хвалился потертой на углах кожей винтажный докторский саквояж.
Он стоял на крыльце парадной двери, держа сигарету между указательным и безымянным пальцами, огоньком к ладони, но про то, что ее надо курить, казалось, забыл.
— Что показало вскрытие? — спросил его Купер по-английски.
Это, скорее всего, для нас, могли же они и по-испански свободно пообщаться…
— Тривиально, — ответил патологоанатом на том же языке неожиданно тонким голосом. — Тромб оторвался в легочной артерии. Дошел до сердца — и… все. — Тут он опытным взглядом вычислил меня как «близкого» и добавил: — Она совсем не мучилась. Моментальная смерть. Хотел бы и я когда-нибудь так умереть. Раз… и все. Лучше всего на бегу.
Тут к крыльцу подкатила машина — белая «Тойота Ленд Крузер 80».
— Это за мной, — сказал «мортус» нам на прощание. — Нужен буду — телеграфируйте. Заключение в морге. Полиция в курсе. Можете хоронить, — пожал всем нам руки и, подхватив со ступеней саквояж, поторопился сесть в это старое изделие японского автопрома.
 
— Когда хоронить? — переспросил я, когда пыль от «тойоты» стала оседать в воротах.
— Лучше сегодня, — ответил Купер. — Жара. Холодильник в морге старый. Работает на пределе. Тем более что его только ночью включили, и он как следует выхолодить помещение еще не успел.
— Тогда я поехал, — протянул ладонь Куперу, — дел выше крыши. Сам на похороны придешь? Или у тебя для пациентов персональное кладбище?
— Погоди тут, — наставительно сказал магистр, пропуская мимо ушей мою колкость, — я сейчас.
Как всегда в экстремальной ситуации, я не раскис, не впал в ступор, а четко собрал все свои возможности в кулак. Но держать их так мог только в действии. Никак не в ожидании. На мое счастье, Лусиано вышел обратно на крыльцо быстро. В сопровождении полицейского.
— Вот, — сказал он. — Знакомься: Айтор де Бискайя. Будет сегодня у тебя водителем. А то и тебя хоронить придется. Понимаю, что так дешевле выйдет, но не хотелось бы.
Уел, Пилюлькин, уел — ничего не скажу.
Церковь оказалась маленькой — я, откровенно говоря, ожидал большего размаха. Но, видать, даже испанцев, этот последний оплот католицизма, покинуло рвение к вере. Просто на Старой Земле с ее многочисленными памятниками культовой архитектуры это не так заметно.
Внутри было пусто и тихо настолько, что гулко под потолком отзывались мои шаги по каменным плитам.
Прямо напротив входа стояла большая каменная чаша со святой водой. Опустив в нее правую руку, я перекрестился по-православному.
Свечи никто не продавал. Они сразу за чашей на столе у стены лежали невысоким штабелем и походили на поленницу дров около деревенского сарая. Сбоку со стены на цепочке свисала большая церковная кружка с прорезью под замком. Бери — сколько хочешь, плати — насколько совесть позволяет.
И свечку взял, и купюру опустил первую попавшуюся в кармане, не посмотрев даже на номинал.
Затеплил свечу на тетраподе перед распятием.
— Упокой, Господи, рабу твою Наталию и укрой ее в райских кущах своих, — произнес, крестясь, ритуальную фразу. И тихонько запел: — Со святыми упокой… — и осекся, не вспомнив дальше слов молитвы песенной, и заплакал неожиданно от собственного умственного бессилия. Даже этот последний долг я Наташке отдать не смог. Да что я за урод такой? И слезы стыда покатились обильно из глаз. Не столько от стыда даже, сколько от острой жалости к себе самому, сирым оставшемуся на чужой земле.
— Что тебя так беспокоит, сын мой? — Ладонь, наполовину скрытая фиолетовым рукавом, легла мне на плечо.
— Молитву забыл, — всхлипнул я, еще не осознав, что ко мне обратились по-русски.
— Не страшно это, — утешил меня священник. — Господу нашему не сухой формуляр требуется, а искреннее слово твое, как бы оно ни было сказано. Формуляры — они людьми придуманы, для людей же, чтобы легче было вместе молиться. Пройдем в исповедальню, облегчи душу свою. Нельзя нести непосильный груз, хотя Господь в мудрости своей никогда не дает человеку креста не по силам его. Но взывать о малых силах своих свойственно нестойкой душе.
И меня прорвало. Исповедоваться я начал сразу, не отходя от тетрапода. Просто «как на духу» рассказал священнику про все, что произошло со мной за последний месяц. В том числе и про гарем, и про войну, и про видения свои в госпитале, и про то, как спал сегодня с докторицей. Ничего не утаил.
Священник был стар. Очень стар. Лет, наверное, восьмидесяти. Сухой очень. С желтоватым пушком вокруг тонзуры, пергаментной морщинистой кожей на лице, но удивительно пронзительными черными глазами, в которых чуялась немалая духовная сила.
— Нехорошо это, сын мой, — взял слово падре, когда я закончил исповедоваться, — взяв на себя благородную миссию — вернуть блудниц к нормальной жизни, самому же при этом блудить с ними. Осознай это. А вот что замуж их отдаешь — это благо. Греха же убийства на тебе нет, так как защищал ты пасомых своих от дорожных бандитов — пособников диавола на этой земле, ибо они уже не люди. Люди, даже заблудшие, такого не творят. Именем Отца и Сына и Духа Святого отпускаю тебе все грехи твои. Иди, сын мой, и больше не греши, по возможности.