Над Кубанью зори полыхают

Рубаху и свежий каравай передали свахе, по этому случаю приехавшей в дом Заводновых.
К девичнику с дальних хуторов съехалась невестина родня. Подруги Нюры пришли в последний раз заплести косу невесте.
Плели косу медленно, по очереди, тихо напевая. А невеста негромко плакала, прощаясь с подружками, с волею девической. Подруги украсили длинную косу Нюры пучком разноцветных лент. Одарив каждую подругу лентой, Нюра вместе с ними вышла на крыльцо приглашать на девичник родню, толпившуюся во дворе. Самая голосистая девка громко завела пригласительную:
 
 
Ты, заря, моя зоренька,
 
Ты, заря вечерняя, солнышко
 
захожее.
 
Да ты, красная наша Аннушка,
 
Да ты глянь по народу,
 
Все ли твои роденушки
 
Посошлись, посъехалнсь?
 
 
Подружки подхватили песню. Утирая слезы, невеста кланялась во все стороны. Бабы плакали, вспоминая свои девичники.
После приглашения гости степенно поднялись на крыльцо, трижды поцеловались с невестой, зашли в дом. В руках у них узлы с калачами и пирогами, бочонки и четверти с вином и водкой.
К обеду следующего дня женихова родня, разряженная в цветы и ленты, на двадцати тачанках промчалась по станице к невестиному подворью. Для большей прыти лошадей перед выездом напоили водкой. Звенели колокольцы и звонки на сбруях, пели и свистали, кричали и притопывали поезжане. У Митьки сердце захолонуло от страха, когда он мчался на передней тачанке между свашкой и крестным отцом. С утра он ничего не ел — перед венцом не полагалось. И то ли от волнения, то ли от голода всё закружилось перед его глазами, заплыло туманом. Сваха, заметив, что он побледнел, охнула, быстро набрала из пузырька в рот «святой воды» и брызнула Митьке в лицо.
— Свят, свят, господь с тобой, Митечка! Да што же это с тобой?
Митька глотнул холодный воздух и перекрестился.
— Что‑то боязно мне, тётушка!
— Дык это все боятся, когда по–молодому женятся.
Крестный обнял Митьку и встряхнул:
— А ну, не вешай носа, парень! Печаль казаку не к лицу!
Митька подставил встречному ветру лицо и стал глядеть в небо, затянутое сизыми тучами. Опомнился у ворот дома невесты, где тачанку ловко осадили сильные руки ковалевской родни.
— Выкуп! Выкуп! — кричали горластые невестины родичи.
Начался торг. Невестина родня требовала поднести вина и водки. За девушку особо — денег. И, только получив выкуп, раскрыла ворота. За поезжанами на обширный двор Ковалевых хлынула толпа. Любопытные забили крыльцо и веранду, облепили окна. За столом родич–подросток, сидя рядом с тёткой невесты, размахивал каталкой — он продавал косу. Получив от женихова дружки золотую пятёрку, довольный парнишка удалился. Лица невесты за белым плотным покрывалом нельзя было разглядеть. Она сняла покрывало только перед благословением и прощанием с родителями.
Захмелевшие казаки выходили на крыльцо, бросали конфеты ребятишкам и от души веселились, глядя на их потасовки.
Потом на крыльцо вывели невесту. Собравшиеся у крыльца соседи и подруги затянули прощальную песню:
 
 
Черная галка да чечеточна
 
На раките сидели,
 
Ой, лёли, лелешеньки,
 
На раките сидели.
 
Хотели галка да чечеточна
 
Ракиту сломати, лелешеньки,
 
Ракиту сломати.
 
Не сломали, не сломали,
 
Только нахилили.
 
Ой, лёли, лелешеньки,
 
Только нахилили.
 
Ой, батюшка, ой, матушка,
 
Как нам расставаться?
 
Ом, лёли лелешеньки.
 
Как нам расставаться?
 
Разлучат нас, разлучат нас
 
Все князья–бояре,
 
Ой, лёли, лелешеньки,
 
Все князья–бояре.
 
Князья–бояре, князья–бояре —
 
Молодые поезжане.
 
Молодой поезжанин
 
Митрий Тарасович,
 
Ой, лёли, лелешеньки.
 
Митрий Тарасович.
 
Он на вороном коне,
 
На вороном конёчке,
 
Кованом седельце.
 
 
В конце песни Митька несмело подошёл к крыльцу, взял за руку Нюру и с хмурым видом помог ей сесть в тачанку.
 
Па другую тачанку, следовавшую за женихом, забрались подружки. Ухватившись друг за друга, они притопывали, допевая песню:
 
 
Гром гремит,
 
Земля дрожит,
 
Подковушки сияют,
 
Подковушки золотые,
 
Кони вороные…
 
 
Раскрылись ворота, и тачанка за тачанкой со звоном понеслись к церкви.
В церкви было сумрачно и душно. Свечи, толстые и тонкие, роняли восковые слезы. Катились слезы и из покрасневших глаз невесты. На Нюру с опаской поглядывали её близкие и родичи жениха. Они боялись, что невеста не даст положенного согласия на брак. И все облегчённо вздохнули, когда она бледными губами прошептала:
— По доброй воле, батюшка!
Слезы частым дождиком покатились на кружева, пышной оборкой обрамлявшие платье невесты.
Свашка, точно молитву, громко протянула:
— Слава богу! Слава богу! Конешное дело, по доброй воле. Рази теперя неволят!
Священник шёлковым платочком соединил руки молодых и повёл их вокруг аналоя. Певчие подхватили звонкое венчальное славословие. Ничего не видя от слез, Нюра шла почти ощупью, наступала на подол длинного атласного платья. Шаферы с венцами то отставали, то нагоняли венчающихся. Обряд совершился. Можно уезжать. Сват–боярин протиснулся вперёд через толпу и зычно закричал:
— Расступись, бояре, расступись!
А сам зорко посматривал по сторонам, как бы лихой человек не подбросил чего наговорённого под ноги новобрачным.
И снова через всю станицу, гремя бубенцами, помчались тройки. На крыльце дома Заводновых мать и отец жениха благословили молодых иконой, осыпали овсом, хмелем и мелким серебром — для богатства и счастья.
Свадьбу гуляли десять дней. Никто не считал, сколько вёдер водки и виноградного вина было выпито, сколько было съедено птицы, пирогов, калачей и всякой другой снеди.
Среди веселья отец Нюры частенько поглядывал на рябого Митьку, и горькая дума терзала его: «Не пара, не пара Митька моей красавице дочери!»
С горя Константин наливал себе водку и пил, пил… Не пела и не плясала Нюрина мать. Она молча скорбела за дочь, которой суждено век коротать с нелюбимым.
Не нравилось все это Митькиной матери, зорко следившей за сватами. Но умела она не показывать своего огорчения.
«Ничего! — думала. — Все оборкается. Наш Митька хоть лицом и непригож, да душой хорош. Опять же богат… Привыкнет Нюрка к нему и полюбит. Не с лица же воду пить, в самом деле».
Из Ковалевых больше всех веселилась на свадьбе младшая невестка Лексахи — Гарпена. Она беспрестанно тормошила своего мужа Миколку, тянула его плясать, пила водку и вино. Уже на пятый день свадьбы Гашка разбила в плясках новые на пуговках полусапожки. Приподняв подол юбки так, что видны были полосатые шерстяные чулки, перевязанные у колена пёстрыми ленточками, она притоптывала, шлёпала оторванными подошвами и выкрикивала свою любимую песню:
 
 
Закурила, замурила, запила разудала голова!
 
И–и-ах, и–и-ах! Разудала голова!
 
 
Все дни свадьбы старый Лексаха терпеливо высидел в красном углу под образами. По старости он мало ел и ещё меньше пил. Его раздражала разнузданность младшей невестки. Не утерпев, Лексаха дёрнул своего свата Тараса за рукав и, недобрым взглядом показывая на Гарпену, прогудел: