Над Кубанью зори полыхают

Впереди, на косогоре, увидели всадника. Он быстро приближался. И казалось, не конь скачет по степи, а катится серый шар по зелёному полю.
— Калмык за сухарями катит! — крикнул Мишка.
— Вижу! Сухарь–мухарь просить будет!
Молодой, лет семнадцати калмык, чёрный от загара, в малахае, сидел боком на степном маленьком скакуне. Еще издали он улыбался, показывая белые как снег зубы. Он подскакал к возу Ганки и закружился вокруг него, пытаясь остановить быков.
— Эй, эй, девка! Дашка–Машка, сухарь–мухарь даёшь? Сухарь–мухарь! Эй! — калмык кричал и босыми пятками бил в бока своего коня.
Быки остановились. Ганка подняла кнут и завертела им над своей головой:
— А этого не хочешь!
Калмык рассмеялся. Он прижал руку к сердцу и весело крикнул:
— Зачем бить? Женить, сватать буду Машку!
— Ишь ты, жених какой нашёлся! А ну, проваливай, а то огрею кнутом!
В это время Мишка достал засаленную торбу и, выбрав из неё кусок присохшего калача, подозвал к себе калмыка:
— Эгей! Кунак, на сухарь–мухарь!
Калмык на ходу ухватился за верёвку рубеля, весело взвизгнул и быстро, как кошка, вскарабкался к Мишке. Блестя раскосыми глазами, он стал уплетать хлеб, съел, облизнулся, искоса поглядел на торбу.
— Што, ещё сухарь–мухарь? — Мишка запустил руку в торбу и долго шарил в ней. Калмык с нетерпением ждал. Мишка вытащил руку и поднёс к глазам калмыка кусок свиного сала.
— Уй! — взвизгнул тот и, отплёвываясь, скатился с воза прямо на спину своему скакуну, вихрем умчался за косогор.
Ганка опять привстала на возу и далеко, в стороне от солёных озёр, увидела кочевье калмыков.
Мишка подогнал свой воз поближе и стал подтрунивать над сестрой:
— Слышь? Теперича тебя придётся в амбаре на ночь закрывать. Ненароком сбежишь к своему ухажёру–калмыку. Они русских без калыма берут.
— А ну тебя! Женись сам на калмычке–выкрестке.
Калым богатый получишь. Махан каждый день жрать будешь, а я тебе сухарей–мухарей привозить буду.
— Такое скажешь! Калым жених платит за девушку. Калмыки своих маленьких дочерей за баранов продают старикам в жены.
— Ну вот и хорошо! Надоест тебе калмычка, ты и продашь её за табун лошадей. А потом айда домой! Вот и разбогатеем мы тогда, братушка! Ха–ха–ха!
С обочины дороги взлетели испуганные хохлатые удоды. Они перелетели чуть дальше и закричали: «Худа–худа–тут! Худа–худа–тут!»
Сквозь ароматы степей потянуло горьковатым кизячьим дымом. Потом из‑за косогора показались позолоченные маковки станичных церквей, а затем и белые стены хат, окружённые тёмной зеленью. И тут до них долетели тревожные, частые удары колоколов.
— Што это?
— Сполох?
Мишка и Ганка встали на возах, вытянули шеи, с тревогой всматриваясь вперёд. Но ни дыма, ни огня не было видно.
У околицы первая же встречная казачка крикнула им:
— Война! Война с немцами!
От станичного правления по главному шляху скакал горнист. Он остановился на перекрёстке и заиграл тревогу. Огнем полыхает красный кумачовый флажок на горне — значит, и вправду война!
Брат и сестра въехали на свой двор, торо’пливо сняли ярма с быков и побежали обратно на улицу.
В хатах и во дворах голосили бабы. Призывники и запасные казаки, оседлав коней, а то и без седла «внахлюпку» уже скакали к правлению.
На станичной сходке атаман и участковый начальник объявили о мобилизации, призывали казаков бороться за веру, царя и отечество. Старики до хрипоты выкрикивали:
— Шапками закидаем германцев! А ежели турок полезет, и турка утопим! Нам не впервой!
Но не все были так уверенно настроены: не у каждого ведь была справа, не у каждого был конь, годный для трудной военной службы.
В тот же день на станцию потянулись унылые толпы иногородних, направляющихся в свои губернии на призыв. Уезжал и Архип.
Грустный, расстроенный прощанием с матерыо и друзьями, закинув за плечи тощую торбу, шагал он напрямик, огородами, к выгону.
И вдруг в нескольких шагах от него из‑за низкорослых густых вишняков вышла Нюра.
— Ой, господи! — выдохнула она, увидев Архипа.
И, словно лишившись сил, медленно села на сухую землю, среди картофельной ботвы.
 
Архип подошёл к ней, сел рядом.
— Бог дал, свиделись перед отъездом, — тихо проговорил он.
У Нюры наполнились слезами глаза. Она судорожно глотнула воздух не в силах заговорить. Вот–вот сорвутся и покатятся бабьи слезы и не дадут как следует разглядеть худое и милое лицо Архипа. Наконец с хрипотой в голосе она сказала:
— Не думал ты обо мне! А у меня думка из головы не выходила! — И не в силах продолжать дальше, она до крови закусила губу, её плечи затряслись от сдерживаемых рыданий. — Эх ты!
Архип оглянулся — кругом никого. Он наклонился, бережно приподнял голову Нюры и широким рукавом своей вылинявшей ситцевой рубахи вытер ей глаза.
— Ну, полно, перестань! Бог даст, ещё свидимся! Война, она, может, и к другому концу приведёт. Вон после японской войны… Может, и теперь царь уступчивее станет… Как знать… А может, и другое случится, — загадочно проговорил Архип.
— А что может случиться? Да скажи ты ради бога!
— А то, что свободу народ затребует, равноправие— вот что! Землю отберут у богатых, и тогда я уже не батрак буду! Вернусь на Кубань за тобой. — Он протянул руку, обхватил её плечи, продолжал: — А тогда уйдёшь от своего мужа?
— Да я хоть сейчас с тобой пойду! — горячо прошептала Нюра. — Я и перед венцом хотела бежать с тобой, Да ты ведь не пришел…
Нюра почувствовала, как вздрогнуло и напряглось могучее тело Архипа.
— А я тогда не поверил твоему зову! — признался он. — Думал — прощаться кличешь… А у меня и без того словно в кандалах было сердце.
Архип крепко поцеловал Нюру.
Потом решительно поднялся с земли.
— Ну, так что ж? Будешь ждать аль нет?
— Буду…
Точно заворожённая, смотрела Нюра вслед Архипу и не переставала шептать:
— Буду, буду ждать!
— Кого это ты будешь ждать? — Перед ней стояла Гарпена и ехидно улыбалась. — Проводила дружка?
И немало удивилась Гарпена, когда в ответ ей Нюра улыбнулась и сказала:
— Проводила и буду ждать…
— Тю, сбесилась! А вот я ни в жисть ни на кого не позарюсь, не токмо што пойти противу закона.
Гарпена самодовольно оправила оборки сарпиновой блузки, туго стянувшей её полные груди, взяла тяпку и начала окучивать картофельную ботву, все ещё ворча себе что‑то под нос.
А Нюра, все так же улыбаясь, ушла в дом. Тут она спохватилась. Обещание ведь сгоряча дала. Ребеночек будет у неё — Митькин. На войну ушёл Архип, а не на службу… Вернется ли? Она задумалась. И тут же все её тревоги отступили перед новым, никогда ранее не испытанным чувством материнства. У неё будет ребёнок!
Нюра приложила тёплую ладонь к животу и замерла, к чему‑то прислушиваясь. Ее чуть–чуть тошнило, и она почувствовала лёгкий озноб во всём теле. В таком состоянии застал её Митька. Он с тревогой взглянул на жену.
— Тошнит, — невесело сообщила она.
Митька расплылся в улыбке:
— Так то же от детёночка: есть просит. Пойдем скорее, мы же ещё не обедали.
Сидя за столом, Нюра всё время ощущала тёплый, взволнованный взгляд мужа. Ей было и радостно и совестно…
  
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
 
В первые месяцы воины в станицах на Старой линии шли разговоры о том, что война с немцами долго не протянется. Никто ещё не получил известий о гибели сыновей, мужей или отцов.
На сходе при объявлении мобилизации лошадей атаман обнадёживал:
— Коней надо подбросить в кубанские полки. Гляди, к осени, бог даст, с победой казаки–герои явятся домой. На свежих конях быстрей побьём немца!
— А турки как? — беспокоились старики. — Турок не подгадит? Молва идёт, что к турецкой границе наши полки подтягивают.
— Куда им, голопятым!
Но «голопятая» Турция все же вступила в войну. На Кубами началась дополнительная мобилизация. И снова на сходе подвыпившие казаки кричали: «Утопим турок в Араксе!»