Над Кубанью зори полыхают

У самого порога росла акация — гордость Пашки. Других деревьев не было во дворе, да и двора‑то не было: хата да акация, и никакой ограды. Каждую весну Пашка перестраивал скворечню, высоко подвязывал её на дереве, радостно встречал скворцов.
Когда Пашку дразнили казачата, выкрикивая: «Ни кола, ни двора, зипун — весь пожиток», — Пашка искренне возмущался:
— Брехня! А дом, а акация, а скворешня! Не видите? Глаза у вас повылазили?
В это утро Пашка шёл бодро. Он знал — раз идут на Козюлину балку, значит, обязательно зайдут к Шелухиным. Когда миновали двор Ковалевых, дед оживился:
— Внучек, а внучек! Никак Козюлина балка начинается?
— Козюлина. А откуда ты знаешь?
— Чую, что Ковалевы собаки брешут. Их хата крайняя. Барбос, ишь, как хрипит! Видать, обормоты никогда кобеля с цепи не спускали — задушенный у него брёх. Я его завсегда издалека различаю. Мы с тобой сейчас, внучек, к Сане Шелухиной зайдём.
— Пожалуй, обидится, если не зайдём, — поторопился Пашка с ответом.
Слепой улыбнулся:
— Это верно, што могут обидеться, если не зайдём.
Пашка, как свой, проворно взбежал на крыльцо шелухинской хаты, прильнул носом к стеклу и, нарочно гнусавя, пропищал:
— Подайте, не минайте, слепому на пропитание, богу во спасение!
Дед сам нащупал дверную щеколду. Добродушно покрякивая, он ввалился в хату. Как всегда, остановился у порога, перекрестился, поднял вверх незрячие глаза и запел хозяйкину любимую:
 
 
Как во граде, во Русалиме,
 
Слезно плакала богородица…
 
 
Раскачиваясь, он крутил ручку маленькой лиры. Незатейливый, к тому же старый инструмент шипел, жужжал и жалобно постанывал. Заунывные звуки, трогательные слова о деве Марии, ищущей своего распятого сына, заставили притихнуть детей большого шелухинского гнезда. А безвременно увядшее лицо хозяйки светлело: она любила пение слепца. Об этом он знал и потому непременно заходил в этот дом. После музыкального приветствия дед справился о здоровье семьи Шелухиных, неторопливо снял с себя сумки и уселся на низкую лавку у печки.
— Чем же угощать вас, гостички дорогие? — нараспев сказала Саня. — И ничегошеньки нету! Разве борщ вчерашний разогреть.
— Ты лучше книжку почитай! — попросил дед.
Он любил, когда хозяйка читала ему немудрёные потрёпанные книжонки со сказками.
Саня достала сказку о богатыре Тимоше и стала читать:
«— Эй, откуда ты?
— С саратовских степей!
— С саратовских? Слыхал о них довольно…»
Старик чуть слышно повторил: «С саратовских» — и радостно улыбнулся: саратовские степи были его родиной.
После того как сказка была прочитана, он вздохнул и заговорил:
— У нас саратовские степи просторные! Конца–краю им нет. Только земля аль казённая, аль помещичья, и жить трудовому человеку там негде. Обидел нас господь землёй! А степь просторная! Травы пахучие. Я там гуртовщиком у купца был. Гурты скота агромаднейшне перегонял к Волге. На этой работе и глаза остудил. А как ослеп, не нужен стал купцу. И пришлось перебраться на Кубань. Да и тут господь не забыл: наказал, видно за грехи. Остался с малыми сиротами христарадничать.
Саня сочувственно вздыхала и поддакивала. Она хорошо понимала горе старика. Шелухины хотя и были казаками, но жили не лучше нищих–иногородних.
А детям было скучно слушать разговор взрослых. Курносая Мотька, усевшись на лавку рядом с Пашкой, совала ему книжку и требовала:
— Найди мне «пы», найди!
Озадаченный Пашка чесал затылок.
А какая это «пы?» Ты сначала мне её покажи, вот я её тебе и найду.
Вмешалась старшенькая, Марфушка.
— А вот она какая, гляди: два столбика, а сверху перекладинка. Вот давай напишем слово «Петр». Это нашего папашки имя.
Она вставила в непослушные Пашкины пальцы карандаш. Пашка послюнявил его.
— Пиши один столбик. Та–ак! Теперь второй столбик, а сверху перекладинку. Это и есть твоя заглавная буква «Пы». Запомни, что она похожа на нашу калитку.
Пашка, боясь забыть букву, закричал деду:
 
— Дедушка, ты запомни — моя заглавная буква, как Шелухиных калитка.
Дед добродушно кивал головой, не прекращая разговор с хозяйкой.
А Марфушка продолжала:
— Пиши вторую букву рядом. Это «е», чтоб получилось «Пе». — Она водила Пашкиной рукой по бумаге. Непослушный карандаш в неумелых руках мальчика выводил каракули. А чтобы тот понимал, что собой представляет буква «е», маленькая учительница объясняла:
— Вверху петля, а снизу закорючка. Теперь надо писать «ты». Эта буква, как столбик с перекладиной наверху, а потом «ры» — это если подпереть левую руку в бок.
Хозяйка поставила на стол большую миску постного борща. Все быстро вооружились деревянными ложками…
Когда они уже ушли от шелухинского двора, дед заставлял внука писать на пыльной дороге буквы.
— Рисуй калитку, потом петлю с заковычкой, потом столб с перекладиной, потом…
— Да знаю, не мешай мне! — отмахнулся Пашка, старательно вычерчивая сапогом по пыли. — Ты б вот в школу меня отдал, деда!
Старик вздохнул.
— В школу тебе нельзя — хлеб некому будет собирать.
— А Колька?
— Вот я и думаю: Колька меньшой, нехай с этого года в школу пойдёт. А мы с тобой добытчики.
— Меньшой! Значит, меньшому можно в школу, а как я был поменьше, небось не записали в школу? — И Пашка зашмыгал носом.
  
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
 
В страстную пятницу, под пасху, на улицах станицы появилась большая группа косарей. Шли они из далёкой Орловской губернии, задолго до начала косовицы. Своим видом, одеждой косари отличались от станичников: длинные подолы расшитых рубах свисали ниже колен, посконные полосатые штаны обтягивали ноги. В руках у каждого обвязанная ветошью коса.
Перейдя Козюлину балку, косари присели отдохнуть в затишек под высоким забором, что отгородил от улицы дом богачей Ковалевых, тот самый дом, мимо которого сегодня проходил Пашка с дедом. Козюлина балка была давно облюбована пришлыми, как место, где зажиточные казаки нанимают сезонных рабочих на косовицу сена и на уборку хлебов.
Старики, сняв сумки, покряхтывая, разлеглись. Вслед за ними устраивались и те, кто помоложе, только один из парней, высокий и широкоплечий, не садился, стоял, задумчиво глядел на высокий дом с красивой резьбой на коньке крыши.
— Чего, Архип, зенки пялишь на чужое добро? Давай вот малость поедим с богом, — сказал парню один из стариков.
Архип нехотя отвёл глаза от дома, пощипал воображаемые усы и с лукавой ухмылкой произнёс:
— С богом‑то не больно вкусно, надо соли и лучку у казаков попросить. А то хлеб‑то, батюшка, сух, без воды не проглотишь.
Он подошёл к калитке и постучал. Собаки откликнулись оглушительным лаем.
— М–да! — протянул парень. — Целая свора! Войдешь в такой двор, пожалуй, псы штаны стянут!
— А тебе зачем туда? И без соли обойдёмся.
Калитка открылась. Выглянула хорошенькая девушка. Ее чёрные, как угольки, глаза вспыхнули любопытством.
— Ты чего? — спросила она, взглянув на парня из-под длинных ресниц.
— Свататься пришёл! — улыбнулся Архип.
Девушка не смутилась.
— А сейчас Пост, и сватов не засылают.
— А я, может, по–постному сватаюсь, а по–скоромному повенчаюсь.
Девушка в удивлении подняла на дерзкого парня глаза и с шумом захлопнула калитку. Но Архип не унимался и вдогонку прокричал:
— Невеста, а невеста, ты не серчай! В пост‑то серчать грех, а лучше принеси соли и лучку для гостей.
— Так бы и говорил, а то свататься! Тоже мне жених нашёлся!
— Ишь ты, голосок, что звонок, — кивнул Архип на калитку.
— Хороша Маша, да не наша, — бросил кто‑то из мужиков.
Через несколько минут из калитки вышла средних лет женщина с узелком. Она расстелила на траве полотенце, положила нарезанный белый калач, поставила блюдце с солью, высыпала головки лука и чеснока. За женщиной, тяжело передвигая ноги, обутые в валенки, вышел старик. На нём чистая длинная рубаха с красными ластовками под мышками, на плечах внакидку серый чекмень. Старые косари встали: они узнали богача Ковалева.