Бабур (Звездные ночи)

— Но то хорошо, что вы прибыли в Герат торжественно, как подобает сильным правителям. Иначе спесивые сыновья Хусейна Байкары — да возьмет всемилостивый аллах его душу к себе — отнеслись бы к мирзе Бабуру с пренебрежением.
— Да, дядя мулла, что и говорить, нынче мы тут в большом почете… Всюду нас сопровождает градоначальник: вдоволь, вдоволь полюбовались мы достопримечательностями Герата. А вечерами в домах высокой знати приемы да угощения. Сегодня мирзу Бабура принимает в Белом дворце сам мирза Музаффар… Ой, дядя мулла, — Тахир взглянул на небо, — смотри-ка, где уже солнце. Мне нельзя опаздывать! Можно ли посетить вас завтра? Как вас найти?
Пока они дошли до нукера, который присматривал за конем Тахира, мулла Фазлиддин подробно объяснил, как найти его дом. Тахир принял поводья у нукера. Неожиданно спросил:
— Дядя мулла, а где ваш конь?
— Я хожу пешком… Привык…
Тахиру стало стыдно: дядя обеднел, а он, племянник, только сейчас это почувствовал. Решительно протянул мулле Фазлиддину серебряную уздечку:
— Тогда этот конь — ваш.
— А как же ты сам?
— У меня в конюшне еще два стоят. Садитесь!
Вынул из-за пояса плетку с посеребренной рукоятью, тоже вручил дяде:
— Это — жеребенок от того коня, дядя… помните? На которого вы посадили меня в Оше. И одели с головы до ног, помните?
— Э, была бы голова цела, а тюбетейка найдется, племянник. Стоит ли напоминать о том, что прошло?
«Завтра приду к нему и порадую подарками всю семью. Разодену с головы до пят и женушку его, и детей!» — подумал Тахир.
Молоденький нукер, сидевший на втором коне, так и не понял, что за встреча произошла, смотрел на дядю и племянника, удивленно раскрыв рот.
Мулла Фазлиддин, простившись («до завтра, до завтра, по воле аллаха»), тронул коня. Тахир, поглядев ему вслед, тихо сказал нукеру:
— Ты сообразительный или нет?.. Нукер в седле, а бек на земле?
Молодой нукер, поняв, что зазевался до неприличия, мигом соскочил с коня.
Фазлиддин обернулся и увидел Тахира на коне, полным гордости и степенности («беком стал, настоящим беком»). Нукер семенил пешком, понурив голову. «Лишь бы Тахир не стал похожим на них, на тщеславных беков», — беспокойно подумалось зодчему-переплётчику.
2
…Вот уже семнадцатый день Бабур проводит в величавой Унсии — там, где жил Навои. Высокие ворота, голубые купола, сияющая на солнце многоцветная изразцовая мозаика напоминают самаркандское медресе Улугбека, но четыре минарета по четырем углам здесь повыше, да и само строение было завершено лет пятнадцать назад, а выглядит новым.
Немало внутренних помещений Унсии занимает личная библиотека Навои.
Долгие часы проводит там Бабур, рассматривая книги. На иных страницах видит пометки, сделанные рукой великого поэта; снова и снова вспоминает письмо Мир Алишера, полученное некогда в Самарканде: ах, сколько воды и… крови людской утекло с тех пор!
У двери в библиотеку на полу установлены большие часы — вроде узкого красивого шкафа. Через определенные промежутки времени маленький деревянный мальчик на верхней плоскости шкафа приходит в движение и золотым молоточком выбивает из тарелки мелодичный звон. Часы сделаны по заказу — и по идее — Мир Алишера, их форма в Герате вошла в моду, часы, выбивающие звон, так и назвали «часы Алишера».
…Бабур прикрыл дверь библиотеки, взглянул который уже раз на часы со звоном. Опять ему подумалось: «Вот что есть чудо — человек умер, а изобретение его, мысль его живы. Вторая жизнь возможна — разве не о ней говорит звон этих часов?»
Всюду — и во внутренних покоях, и во дворце — витал дух создателя Унсии. Бабур осторожно открывал двери, которых касались руки Навои, он старался шагать как можно тише в коротких коридорах и по лестницам, чувствуя, что ступает по невидимым следам недавно жившего человека.
Во дворе слуга выметал опавшие листья из-под чинар, росших вокруг водоема. «Неужели и наша жизнь — это палые листья, и кто-то потом придет, и сметет их в кучу, и сожжет ее, и развеется ветром прах?» Бабур свернул на красивую дорожку меж двух рядов стройных густо-зеленых кипарисов. В конце дорожки его ожидали ученик Навои Хондамир [143], историк, и один из самых близких соратников великого поэта, уже давно опирающийся на посох старец Сахиб Даро, задушевные беседы с которым особенно любил Навои.
 
Сахиб Даро, здороваясь, сказал:
— Мой повелитель, с кончиною несравненного Мир Алишера Унсия стала телом, лишенным души. Вы вернули телу душу! — и низко склонился перед Бабуром.
А тридцатилетний Хондамир, человек с острыми, проницательными глазами, слегка улыбаясь, испытующе посмотрел на Бабура: как этот двадцатипятилетний андижанец ответит на столь изысканное обращение-похвалу? С достойной ли возраста скромностью или с присущей властителю привычкой принимать лесть как должное?
Сердце Бабура было переполнено щемящим чувством грусти, утраты. Не желая искать выспренне-поэтического ответа, Бабур сказал просто:
— Нет, мавляна, это жилище великого Мир Алишера подарило моему телу новую душу. О ней я раньше мечтал… только мечтал.
Хондамир удовлетворенно кивнул головой. И Сахиб Даро был доволен.
— Вы правы, мой повелитель. — Он еще раз поклонился Бабуру, — На всем, к чему прикоснулся великий дух, на всем лежит его печать. Соблаговолите взглянуть, например, на эти минареты! — и старец торжественно повел рукой сначала направо, потом налево. Бабур посмотрел вслед руке: высокие, сверкающие разноцветными изразцами минареты красовались вершинами в голубизне неба и белизне облаков.
Такие минареты обычно венчают крытой башенкой-беседкой, откуда можно не только призывать правоверных к молитвам, но и просто любоваться видами окрест. Минареты же Унсии кроме таких башенок были опоясаны посредине особыми кольцевыми террасами. Их и имел в виду Сахиб Даро.
— Душа Мир Алишера испытывала отдохновение, когда он с высоты взирал на красоту гератскую. Но в старости, повелитель, уже очень тяжело взбираться на высокую башню. Поэтому зодчие по указанию Мир Алишера сделали эти террасы-кольца посредине минаретов.
— Нельзя ли и нам взобраться туда?
— Проводим со всей радостью!.. К западному минарету, просим вас…
Правда, сам Сахиб Даро остался у подножия минарета, а молодые Бабур и Хондамир быстро поднялись по крутой винтообразной лестнице на террасу.
Какая красота открылась отсюда взгляду! Вдали — покрытые снегами горы Мухтар и Исканджа. Внизу речка Инджил — узкий серебристый клинок. На левом ее берегу возвышается знаменитое медресе Гавхаршод-бегим [144] (воздвигнуто еще до Навои), на правом, прямо напротив, не менее знаменитое, уже при Навои построенное, медресе Ихлосия. Неподалеку от него — лечебница Шифоия, она же и медресе: тут лечат больных и одновременно мударрисы учат медицине. А еще поодаль — приют для приезжих и бездомных — Халосия, здание под огромным куполом.
Величественна красота Герата! Плодоносящей была мысль Навои!
И по другим сторонам, точно голубые горы, возносились над городом минареты и купола. Множество минаретов и куполов. Бабуру опять захотелось в Самарканд, сердце внезапно защемило от любви, тоски и боли.
— Мавляна, — обратился Бабур к Хондамиру, — среди зодчих, строивших все это великолепие, были люди из Мавераннахра?
— Повелитель, вы, кажется, чувствуете, что в красоте Герата есть нечто от красоты Самарканда?
— Да, потому И спросил.
— Многие зодчие Герата обучались в Самарканде. Они принесли в своем сердце образ Самарканда… Кроме того, многие одаренные люди… как вы знаете… оставили Мавераннахр и нашли убежище здесь, у Мир Алишера Навои… Ах, сколькими достоинствами обладал наш несравненный Мир Алишер! Но вашему покорному слуге самым удивительным из его достоинств представлялось одно — умение открывать, любить и пестовать таланты-самородки. Никто лучше Мир Алишера не понимал, что великие дела невозможно совершить без великих талантов. Близким своим людям и подобным мне ученикам Мир Алишер не раз говорил: помните — черная зависть и корысть обитают больше среди людей серых, бездарных, нищих духом. Особенно же в высоких сферах искусства никчемные преграждают путь одаренным. Не дают возможности проявиться их таланту, губят их. Самое отвратительное зло в сем мире — зависть бездарных. Самая же высокая щедрость — это щедрость людей, кто способен открыть и вырастить редкостное, талантливое.