Простушка

Я вышла из пикапа и зашагала к дому.
 
20
 
Стоя на крыльце, я вдруг поняла, что у меня не было ключей. Уэсли вчера так быстро увел меня отсюда, что я даже не успела взять сумку. И вот я постучалась в собственную дверь, надеясь, что отец не спит и впустит меня домой.
Я надеялась и боялась, ужасалась, вспоминала.
Ручка двери повернулась, дверь открылась, и я отступила назад. На пороге стоял отец. Глаза за стеклами очков покраснели, и под ними залегли темные круги. Вид у него был бледный, болезненный, а рука, державшаяся за дверную ручку, заметно дрожала.
– Бьянка.
От него не пахло виски.
Я выдохнула, только сейчас осознав, что все это время задерживала дыхание.
– Привет, пап. Я… я вчера ключи забыла, и…
Он медленно шагнул ко мне, словно боялся, что я возьму и убегу. А потом обнял меня, прижал к своей груди и зарылся лицом в мои волосы. Мы долго так стояли, а когда он наконец заговорил, я поняла, что он плачет.
– Прости меня. Прости.
– Угу, – пробормотала я, уткнувшись в его рубашку.
И тоже заплакала.
* * *
В тот день мы с отцом сказали друг другу больше, чем за все семнадцать лет. И дело не в том, что раньше мы не были близки. Просто оба больше любили помолчать. Мы не делились мыслями и чувствами и все такое прочее, как герои социальной рекламы. Ужинали всегда перед телевизором, и не дай бог прервать интересную передачу дурацким разговором ни о чем. Что поделать, такими уж мы были людьми.
Но в тот день мы наговорились.
Мы разговаривали о его работе.
О моих оценках.
О маме.
– Она ведь уже не вернется, да? – Отец снял очки и протер лицо обеими ладонями. Мы сидели на диване. В кои-то веки телевизор не работал, и в комнате раздавались только наши голоса. Мне нравилась эта почти тишина, но в то же время она меня и пугала.
– Нет, пап, – ответила я, храбро сжав его руку, – не вернется. Она просто не может здесь больше жить.
Он кивнул.
– Я знаю. Давно уже знал, что она несчастна… наверное, я понял это даже раньше, чем она сама. Я просто надеялся…
– Что она передумает? – подхватила я. – Мне кажется, ей тоже этого хотелось. Поэтому она все время уезжала и возвращалась, понимаешь? Не хотела видеть правду. И признаваться себе в том, что хочет … – я замялась, прежде чем произнести это слово, – …развода.
«Развод» – это звучало так окончательно. Не просто ссора. Не просто расставание или отъезд надолго на гастроли. Это слово означало, что их браку – всей их совместной жизни – на самом деле подошел конец.
– Что ж, – вздохнул он, сжимая мою руку, – мы оба пытались убежать от реальности, каждый своим способом.
– Ты о чем?
Отец покачал головой.
– Твоя мама – на «Мустанге». А я – с помощью виски. – Он поднял руку и поправил очки – привычка, которой он не замечал. Он всегда делал так, объясняя что-то. – Решение твоей матери было таким ударом для меня, что я забыл, какое ужасное действие на меня оказывает выпивка. Забыл, что всегда и во всем есть что-то хорошее.
– Пап, – удивилась я, – что хорошего, когда двое разводятся? По мне так только плохое.
Он кивнул.
– Может, ты и права. Но в жизни-то моей много хорошего. Работа, отличный дом в славном районе и чудесная дочурка.
Я закатила глаза.
– О боже, – пробормотала я, – чувствую себя героиней мелодрамы. Хватит уже.
– Прости, – с улыбкой проговорил он, – но я же серьезно. Многие все бы отдали за такую жизнь, а я принимал ее как должное. Тебя принимал, как должное. Прости, Пчелка.
Когда я увидела, что в уголках его глаз заблестели слезы, мне захотелось отвести взгляд, но я заставила себя смотреть только на него. Слишком долго я отворачивалась от правды.
Он тысячу раз извинился за то, что произошло в последние несколько недель. Пообещал снова начать ходить на еженедельные собрания «Анонимных алкоголиков», бросить пить и позвонить своему опекуну. А потом мы вместе вылили в раковину все виски и пиво, которое осталось в доме. Нам обоим не терпелось начать с чистого листа.
– Как твоя голова? – то и дело спрашивал он меня.
– Нормально, – каждый раз отвечала я.
Он качал головой и снова принимался бормотать извинения за то, что влепил мне пощечину. За свои вчерашние слова. А потом обнимал меня.
И так миллион раз. Я не шучу.
Около полуночи мы вместе проделали ежевечерний ритуал – выключили весь свет в доме.
– Пчелка, – проговорил он, когда свет на кухне погас. – Хочу, чтобы ты сказала «спасибо» своему другу в следующий раз, когда его увидишь.
– Моему другу?
– Да. Тому парню, что был с тобой вчера. Как его зовут?
– Уэсли, – пробормотала я.
– Точно, – ответил отец. – Я получил по заслугам. А он поступил очень храбро. Не знаю, что там между вами происходит, но я рад, что твой друг готов заступиться за тебя. Так что передай ему от меня благодарность.
– Конечно. – Я повернулась и стала подниматься по лестнице, надеясь, что мне этого делать не придется.
– Но знаешь что, Бьянка? – Отец поморщился и потер челюсть. – В следующий раз пусть лучше напишет мне гневное письмо. Ну и удар у этого парня.
Я не сумела сдержать улыбку.
– Не будет никакого следующего раза, – заверила я его, одолела несколько последних ступенек и вошла в свою комнату.
Мои родители наконец посмотрели в глаза реальности и перестали убегать от нее. Теперь и мне было пора сделать то же самое – а это означало забыть о Уэсли. К сожалению, для борьбы с моим пристрастием не существовало ни еженедельных собраний, ни опекунов, ни двенадцатиступенчатой программы.
 
21
 
Я была почти уверена, что Уэсли не станет подходить ко мне в школе. С какой стати? Вряд ли он скучал по мне… хотя мне очень-очень хотелось, чтобы скучал. Но он ничего не потерял. Столько девчонок на замену уже были наподхвате, готовые заполнить образовавшиеся пустоты в его графике. Поэтому в понедельник утром мне даже не понадобилось составлять план, как бы с ним не столкнуться.
Вот только мне не хотелось даже видеть его. Если мне придется смотреть на него изо дня в день, как я его забуду? Так дело никогда не сдвинется с мертвой точки. А вот для того, чтобы не видеть его вообще, мне нужен был план, и тут я все продумала.
Шаг первый: в коридоре всегда быть чем-нибудь занятой, чтобы не видеть, кто проходит мимо (вдруг это Уэсли).
Шаг второй: на английском заниматься делом и не коситься в ту сторону, где сидит он.
Шаг третий: после уроков как можно быстрее убраться с парковки, чтобы не дай бог на него не наткнуться.
Шаг третий стал возможным в воскресенье, когда папа починил мою машину, и я была уверена, что встреч с Уэсли удастся избежать. Пройдет несколько недель, и я смогу окончательно забыть о наших отношениях – если их можно было так назвать. Если же этого не случится, все равно в мае мы заканчиваем школу, и мне больше никогда не придется видеть его самодовольную ухмылку.
Это в теории.
Но когда в понедельник прозвенел последний звонок, я поняла, что мой план никуда не годился. «Не смотреть на Уэсли», к сожалению, не означало «не думать о Уэсли». Проблема в том, что я почти весь день сосредоточилась только на том, как бы не посмотреть на него ненароком. А потом перебирала в голове причины, почему мне нельзя о нем думать. И это было нескончаемо! Я совершенно не могла отвлечься от этих мыслей.
До вторника.
Я как раз шла на обед после невыносимо длинного урока американской политики, когда случилось кое-что, ставшее долгожданным избавлением от зацикленности на Уэсли. Кое-что невероятное и шокирующее. Кое-что потрясающее!
В коридоре меня нагнал Тоби.
– Эй, – окликнул меня он.
– Здравствуй. – Я постаралась, чтобы мой голос звучал хоть чуть-чуть приветливо. – Как дела, студент Гарварда?
Тоби улыбнулся и потупился, переставляя ноги.