Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
– Ты еще забыл о своем сердце, – сказал с серьезным лицом Жовто-блакитный.
– А что? – поднял я голову – сердито и подозрительно.
– Ничего – я просто вспомнил, что у тебя еще больное сердце. – И гадко усмехнулся.
Я долго смотрел на него, прикидывая – к чему бы это он?
И сказал ему очень внушительно:
– Заруби себе на носу, Лева, – мое сердце тебя не касается!
– В общем-то, нет, конечно, не касается. – Он пожал плечами. – Но относясь к тебе симпатично…
– Заруби себе на носу, что мне наплевать на твое отношение ко мне. И мои дела и болезни тебя не касаются! Заруби это крепко на своем носу!
– Оставь мой нос в покое, – недовольно сказал Лева. – Поехали.
В коридоре бесшумно катился нам навстречу Евстигнеев – он уселся переобуться, несмотря на жару, в подшитые валенки.
– Вот же он, Алексей Захарыч, дружок-то ваш… Вот же он!
И все всматривался, цепко, по-собачьи в костистую острую рожу Красного, запоминал старательно, взглядом липким, приставучим лапал, щупал его рост, одежду, особые приметы – а вдруг придется еще показания давать, не может он, ветеран службы, позорно мямлить: «не запомнил»! На то он и поставлен ответственным по подъезду, на то он и есть у нас старший по квартире, на то и служит внештатным участковым инспектором, чтобы все запоминать, все слышать, всех знать!
И хотя не до него мне было, а отказать себе в удовольствии не смог:
– Познакомься, Лева, с этим милым человеком…
Крыса вежливо показала желтые клыки, протянула сухую лапку, культурным голосом рокотнула:
– Красный.
И кабан тряпочный пихнул ему свою подагрическую лопату:
– Евстигнеев – мое фамилие, значица. С большой приятностью…
– Лева, это наш Евстигнеев, прекрасный парень, – сказал я. – Но у него, сукина кота, склероз стал сильнее бдительности. Написал на меня донос в милицию, прохвост эдакий, и по безумию своему опустил его в мой почтовый ящик.
Евстигнеев ухватился за грудь, будто собрался, как Данко, вырвать свое пылающее сердце пенсионера конвойных войск и осветить вонючую сумерь грязного длинного коридора. Красный испуганно отшатнулся. Но Евстигнеев сердце не вырвал, а только сипло и задушевно сказал:
– Неправда ваша, Алексей Захарыч! Не доносил я! Сигнализировал. Правду сообщал. В нашу родную рабоче-крестьянскую милицию. Для вашего же, можно сказать, блага и пользы! Чтобы провели с вами разъяснительную работу о недопустимости пьянства! Особенно среди писателей, людей, можно сказать, идеологических. Сиг-на-ли-зи-ровал!
На харе его был стукачевский восторг, искренняя вера в почтенность его гнусного занятия. Я и злиться не стал – плюнул и повлек за собой остолбеневшего Красного.
Вчера – спьяна – закатил я «москвича» двумя колесами на тротуар. Сейчас он был какой-то весь скособоченный, задрызганный, в ржавчине и потеках, несчастный, как заболевший радикулитом старый холостяк. На капоте кто-то написал много похабных слов, а на лобовом стекле вывел: «Хозяин – дурак!»
Вот уж что правда, то правда!
На сияющем «жигуле» Льва Давыдовича никто такого не напишет!
2. Ула. Мой дед
– Суламита! – позвал меня дед.
– Что, дед?
– Ты не спишь?
– Нет, уже не сплю.
– Ты горюешь?
– Нет, дед. Я грущу.
– Ты грустишь из-за него?
– Из-за всего. Из-за него тоже.
– Он ушел навсегда?
– Он вернется.
– Почему же ты грустишь?
– Он уйдет снова. И вернется. И уйдет.
– Почему, янике, почему, дитя мое?
– Я старше его.
– Намного?
– Прилично. На два тысячелетия…
– Ай-яй-яй! – огорчился дед. – Он – гой?
– Да.
Дед долго молчал, раздумывал, старчески кряхтел, потом спросил мягко:
– Суламита, дитя мое, ты полна горечи и боли. Ты любишь его?
– Да, дед.
– За что?
– Он умный, нежный, он кровоточит, как свежая рана.
– И все?
– Он – мой сладостный муж, он дал мне незабываемое блаженство.
– И только?
– Он – мой ребенок, отнятый злодеями, изуродованный и вновь найденный мной.
– А что они сделали с ним?
– Он пьяница, трус и лжец.
– Он знает, кто мы?
– Нет, дед. Не бойся: я не открыла ему великую тайну. Да он и не поверит.
– Это хорошо, – тихо засмеялся дед. – Суламита, янике, ты ведь знаешь, что плод, зачатый от них, принадлежит им.
– Дед, среди них есть масса людей прекрасных!
– Конечно, дитя мое! – прошелестел в темноте дед. – Но им не вынести такого…
– Почему же мы выносим? Как нам достает сил?
– Мы – другие, Суламита. Мы – вечны. Каждый из нас смертен, а все вместе – вечны.
– Почему, дед?
– Мы дети незримого Бога, чье истинное имя забыто. Он послал нас сюда вечными хранителями очага жизни. Из нас – тонких прерывистых нитей – он сплел нескончаемую пряжу жизни. Мы не можем погасить огонь, и не в наших силах прервать великую пряжу. Мы не вернемся в наш мир, не выполнив завета.
– Дед, почему наш Бог невидим?
– Мы не нуждаемся в образе Божьем. Мы носим Бога в сердце своем. И как нельзя заглянуть человеку внутрь сердца своего, так нельзя увидеть Бога.
– Всякий может уговорить себя, что у него в сердце Бог.
– Нет, – засмеялся тихо дед. – Или у тебя в сердце Бог – и ты это знаешь точно. Или твое сердце – глиняная кошка с дырочкой для медяков.
– Почему же Бог так карает нас?
– Всех людей карает Адонаи Элогим за нарушенный завет, но другие народы рассеялись, как мякина на ветру, иссякли, как дождь на солнце, изржавели, как потерянный в борозде лемех. А мы живы. И несем память своих мучений.
– Дед, объясни, почему я, почему мой крошечный дом должны нести ужасное бремя страданий за давно нарушенный завет? Разве я виновата?
– Нет, Суламита, твоей вины нет. Когда ты родилась?
– Девятого тишри пять тысяч семьсот восьмого года.
– Видишь, как давно мы пришли! Дом твой – каменный стручок на усохшей ветке сгоревшего дерева. И сама ты – зеленый листок с дубравы Мамре. Не ищи простых объяснений, отбрось пустые слова. Ты – живая нитка вечной пряжи, протянутой сюда из нашего мира…
Тающая темнота клубилась в окне. Дед замолчал. Теперь он будет молчать долго. Я встала с постели, прошла через комнату, и холодный пол нервно ласкал босые ноги. Уселась на подоконник и стала смотреть в пустой колодец двора. Угольная чернота ночи выгорела дотла, и со дна поднимался серый рассветный дым. Надсадно шипела где-то недалеко поливальная машина. Зябко. Я видела пролетающий над домом голубой ветер, он нес меня на себе, трепещущий зеленый листочек.
И, закрыв глаза, слушала тонкий звон приближающегося света.
– Суламита! – шепнул дед.
– Что, дед?
– А почему он так смеялся, глядя на меня?
– Его рассмешил твой картуз, твои пейсы, твое пальто, застегнутое, как у женщин, на левую сторону…
– Да-а? – озабоченно переспросил дед, подумал немножко и спросил ласково: – Суламита, дитя мое, может быть, им не надо показывать меня?
Я слезла с подоконника, подошла ближе и посмотрела ему в лицо, и глаза его были в моих глазах. Блекло-серые, выгоревшие от старости. Девяносто четыре года. Какой он маленький! Сухие неподвижные губы.
– Дед, как же мне не показывать им тебя? Я последний побег твоей усохшей ветви. Ты – начало, я – конец, ты – память моя, а я – боль твоя, ты – разум мой, а я – око души твоей. Дед, ты – это я. А я – это ты…
3. Алешка. Сговор
Они жили в старом пятиэтажном доме, где-то за Сокольниками. Кажется, этот район называется Черкизово. А может быть, нет – я плохо разбираюсь во всех этих трущобах. Человеку, который здесь родился, не стоит на что-то надеяться – его жизнь всегда будет заправлена кислым тоскливым запахом нищеты.
Я шагал за Красным по темной лестнице и прислушивался к похмельной буре в себе, а Лева бойко, петушком скакал по ступенькам, и сзади мне видна была его тщательно зачесанная лысинка – белая, ровная, как дырка в носке. Он мазал свои волосенки «кармазином», и запах этой немецкой дряни пробивался даже здесь – сквозь кошачью ссанину и тухлый смрад плесени и пыли. Интересно, хоть какая-нибудь завалящая бабенка любила Леву? С ним, наверное, страшно спать – просыпаешься, а рядом в сером нетвердом свете утра лежит на подушке покойник. Тьфу! Нет, с ним можно спать только за деньги.