Александр Македонский. Трилогия (ЛП)

Рядом раздались громкие голоса, привыкшие повелевать, — толпа расступилась, пропуская тех, кому привыкла подчиняться. Это аргивский генерал и помощник Пармения орали каждый на своих солдат. Прежние участники тотчас превратились в зрителей, и в центре никого не осталось, кроме мёртвых и раненых. Всех, кто был рядом с царём, арестовали и увели; мёртвого коня оттащили в сторону… Мятеж выдохся. Когда снова поднялся шум — это уже были крики тех, кто стоял поодаль и не видел что произошло: кто-то спрашивал, а кто-то объяснял.
— Александр!.. Где наш малый?.. Неужто эти сукины сыны его убили?!
— Царь! Они царя убили, — отозвался чей-то низкий бас. И снова раздался высокий, тонкий голос, словно в ответ ему: — Александр!..
А он стоял островком спокойствия в этом море шума, глядя мимо, в слепящее синее небо.
Потом возле его колен послышались другие голоса:
— Государь! Государь, как ты?
Они говорят «государь»?.. Он замигал, словно выкарабкиваясь из сна, и опустился на колени рядом с остальными. Тронул неподвижное тело:
— Отец!
Что царь дышит, он ощутил сразу же.
Голова у Филиппа была в крови. Меч вытащен до половины. Наверно, схватился за него — и как раз тут его ударили, скорее всего рукояткой: у кого-то духу не хватило пустить в ход клинок. Глаза были закрыты, а когда его начали поднимать — тело безжизненно обвисло. Александр, вспомнив один из уроков Аристотеля, приподнял веко здорового глаза… Глаз тотчас закрылся, рывком.
— Дайте щит! — распорядился он. — Накатывайте, осторожно. Я голову придержу.
Аргивян уже увели; теперь вокруг были только македонцы, и все спрашивали, жив ли царь.
— Он контужен, — сказал Александр. — Других ран не видно, скоро ему станет получше. Ноский! Пусть глашатай это объявит… Сиппант! Прикажешь баллистам дать несколько залпов. Глянь-ка, как они там на стене развеселились, надо из них это веселье выбить… Леоннат! Я буду с отцом, пока он не придёт в себя. Всё докладывать мне.
Царя уложили на кровать. Александр уместил на подушку его голову, стал вытягивать запачканную кровью руку, — Филипп застонал и открыл глаза.
Старшие офицеры, — те, кто считал себя в праве толпиться возле царя, — заверили его, что всё в порядке, люди под контролем. Александр, стоявший у изголовья, приказал одному из телохранителей принести воды и губку.
— Это твой сын, царь, — сказал кто-то. — Сын тебя спас.
Филипп повернул голову. Слабо сказал:
— Вот как? Молодец, малыш.
— Отец, ты видел, кто из них ударил тебя?
— Нет. — Голос Филиппа стал потвёрже. — Он напал сзади.
— Надеюсь, я его убил. Одного кого-то убил там.
Он неотрывно смотрел отцу в лицо. Филипп слабо прикрыл глаза и вздохнул.
— Молодец, малыш. А я ничего не помню. Ничего. Пока не очнулся здесь.
Подошёл телохранитель с тазом воды, подал Александру… Александр взял губку, старательно отмыл свою руку от крови и отвернулся. Тот замешкался в растерянности, потом обошёл кровать и той же губкой стал оттирать голову царю. Он думал поначалу, что вода принцу нужна как раз для этого.
К вечеру Филипп был ещё слаб — голова кружилась, если двигаться пытался, — но распоряжаться уже мог. Аргивян отправили под Кипселу, на смену тамошним войскам.
Александра, где бы он ни появился, встречали восторженно. Все старались прикоснуться к нему: кто «на счастье», кто чтобы его доблесть на них перешла, а кто просто ради удовольствия. Осаждённые, понадеявшись на дневную заваруху, в сумерках устроили вылазку и попытались захватить осадную башню; Александр повёл отряд и отбил их… Врач сказал, что царь поправляется; возле него постоянно дежурил один из телохранителей… До постели Александр добрался заполночь, Хоть столовался он вместе с отцом, но жил теперь отдельно: он уже был генералом.
У двери послышался знакомый шорох — он откинул одеяло и подвинулся. Когда назначалось это свидание, Гефестион уже знал, что Александр хочет просто поговорить. В этом он ещё ни разу не ошибся.
Потихоньку, шепча в подушку, они обговорили сегодняшний бой… Потом замолчали оба. В тишине слышны были шумы лагеря, и доносился издали — со стен Перинфа — звон колокольчика, что передавала друг другу ночная стража. Так слышно, что часовые не спят, и можно не обходить посты.
 
— Ты о чём? — спросил Гефестион.
Александр поднял голову. Даже в едва заметном свете от окна видно было, как горят глаза у него.
— Он говорит, что ничего не помнит. Но когда мы его поднимали, он уже в сознании был.
— А может он и правда забыл? — предположил Гефестион, которому уже попало однажды фракийским камнем со стены.
— Нет. Он притворялся мёртвым.
— На самом деле?.. Ну что ж, всё равно винить его не стоит. Тут даже сидеть не можешь, перед глазами всё крутится, знаешь?.. Он, наверно, надеялся, что они испугаются чего натворили — и разбегутся…
— Я открыл ему глаз — и знаю, что он меня видел. Но никак этого не показал; хотя уже знал, что всё кончено.
— А может он снова отрубился?
— Я всё время смотрел за ним, он был в сознании. Но признаваться в этом не хочет.
— Ну что ж, ведь он царь… — Гефестион испытывал тайную симпатию к Филиппу: тот всегда обращался с ним очень тактично, и у них был общий враг. Теперь он защищал царя: — Ведь люди могли бы понять неправильно. Ты же знаешь, как всё всегда переиначивают, верно?..
— Но мне-то он мог сказать! — Темнота была почти полная, но видно было, что Александр неотрывно смотрит ему в глаза. — Он никогда не признается, что лежал там — и знал, что обязан мне жизнью… Тогда не хотел этого признать, а теперь не хочет помнить.
Кто знает? — подумал Гефестион. И кто когда узнает? Но он — он знает, и этого теперь уже не изменить, никогда. Гефестион тронул обнажённое плечо, похожее в густых сумерках на потемневшую бронзу.
— Ну а о гордости его ты подумал? Ты же должен понимать, что это такое.
— Конечно, понимаю. Но я бы на его месте сказал.
— А чего ради? — Рука его соскользнула с бронзового плеча в спутанные волосы; Александр прижался головой к ладони, словно сильный зверь, которому нравится что его гладят. Гефестион вспомнил его ребячливость в самом начале; иногда кажется, что это было только вчера, иногда — полжизни назад тому… — Зачем? Ведь вы и так оба знаете. И ты знаешь, и он… И этого ничто уже не изменит…
Он ощутил, как Александр медленно, глубоко вздохнул.
— Да, не изменит. Ты прав, ты всегда всё понимаешь. Он дал мне жизнь, во всяком случае так он говорит… Так оно или нет — но долг ему я вернул.
— Конечно, теперь вы квиты.
Александр остановившимся взглядом смотрел вверх, в черноту под стропилами.
— Никто на может поквитаться с богами; можно только стараться узнать, что они дали тебе… Но славно, когда нет долгов перед людьми.
Завтра он принесёт жертвы Гераклу. А пока — так хочется осчастливить кого-нибудь, сразу, немедленно!.. Хорошо, что далеко искать не надо.
— Я ж его предупреждал, чтобы не откладывал надолго трибаллов!
Александр сидел с Антипатром у громадного стола в кабинете царя Архелая и читал донесение, полное скверных новостей.
— А эта его рана опасна? — спросил Антипатр. — Что думают?
— Видишь, он даже подписаться не смог. Только его печать, а подпись Пармения. Я даже сомневаюсь, что он додиктовал до конца; последняя часть звучит так, будто Пармений говорил.
— Твой отец — он живучий, быстро поправится. У вас вся порода такая.
— А что там его прорицатели делают?.. С тех пор как я от него уехал — беда за бедой. Быть может, нам в Дельфах или в Додоне посоветоваться стоит, а? На случай, если кого из богов умилостивить надо.
— Ну да! По всей Греции тут же разнесётся, что удача от него отвернулась. Он нам за это спасибо не скажет.
— Это верно, лучше не надо. Но ты только посмотри, что было под Византием!.. Он всё сделал правильно. Прошёл туда быстро, пока их лучшие силы были у Перинфа; выбрал пасмурную ночь, подошёл под самые стены… И надо же — тучи расходятся, выглядывает луна — и все собаки в городе подымают лай. Просто лают на перекрёстках! А там зажигают факелы…