Дворянин великого князя
Тем временем сотник московского сторожевого полка Иван Дубина потерял уже пятнадцать человек убитыми, в том числе двух десятских, лучших из пяти оставшихся. Сотня и так уже давно не сотня, еще когда в поход двинулись, всего неполных восемь десятков было, да тут после Рождества Христова моровое поветрие дюжины две разом скосило — у других меньше, в иных сотнях вообще потерь нет, а у него вон как вышло. Да и что дивиться — одни новички с южных степей, к зимним походам непривычные — а ведь насильно ему всучили весь этот сброд — никак, нарочно подвели под монастырь, небось избавиться хотят, кому-то, видать, не угодил… Теперь вот еще пятнадцать рядком под забором лежат, вытянулись, закоченели, снежком припорошенные, да раненых полторы дюжины — кому воевать-то? А дом все не взят… Правда, людей панфильевских тоже десятка два побитых во дворе валяются, кой-какие еще шевелятся, стонут, кровь дымится на морозе — ничего, помрут скоро не от ран, так от стужи — помочь-то им некому — уцелевшие в дом отступили, а выйти не могут — ворота порушены и наши через пролом стрелы мечут, благо близко, без промаха. Плохо, однако, что сами шагу во двор ступить не могут, ибо и те недурно пристрелялись, кроме луков у них еще пищали из окон да бойниц палят — и как тут сладишь?! Не сдается староста окаянный, видно, насмерть стоять решил… Не-ет, — пушку сюда надо, только пушку!.. А тут еще раненый во Дворе воет жутко — да пристрелите же его кто-нибудь, чтоб сам не мучился и других не изводил! Матерь Божья, Пресвятая Богородица, помоги нам взять этот проклятый дом!..
Дока сотник Дубина отчаянно метался от пролома в воротах к укрытию за опрокинутыми санями, хрипло матерясь, простужено кашляя и постоянно вытирая рукавом красный отмороженный нос, — а из него непрерывно текло, отчего усы превратились в твердый ледяной нарост, — десятский левого края Василий Медведев спокойно сидел на снегу чуть поодаль, прислонившись к могучей сосне, и размышлял, не обращая внимания на неприятельские, стрелы со двора, которые время от времени с глухим стуком впивались в промерзший ствол дерева за его спиной.
А поразмыслить было над чем.
Уже давно, еще после второй неудачной попытки взятия приступом панфильевского двора, Медведей понял: здесь что-то не так.
Воины купеческого старосты вовсе не походили на захмелевших от меда и крови удальцов, упрямо решивших стоять до конца и биться насмерть. Не было в них ни бешеной, отчаянной ярости загнанных в тупик смертников, которые ни о чем не думают, ни жуткой холодной отваги безумцев, которые в душе уже простились с этим миром и теперь думают лишь о том, как бы утащить за собой на тот свет побольше врагов.
Ничего подобного не было.
Люди во дворе защищались хладнокровно, уверенно и толково. Но ведь они прекрасно понимали, что добровольная сдача — это жизнь. Пусть в ссылке, в бедности, в унижении, но — жизнь. А жизнь — это всегда надежда: вдруг завтра все изменится, все перевернется, ибо давно известно — Колесо Судьбы катится, вертится, гордых унижает, смиренных возносит — сегодня раб, завтра господин… А вот сопротивление с оружием в руках неминуемо вело к гибели в бою либо к жестокой казни оставшихся в живых — всех до единого, и притом вместе с родней, с женами да детьми — на что же они рассчитывают? Помощи ждать неоткуда. Из дома носа не высунешь — убьют на первом шагу; прочную высокую изгородь-частокол окружили плотной цепью московиты: взятие двора лишь вопрос времени — вот подойдет сейчас свежая сотня, и все — ни за что не устоять!.. Но они не суетятся, не делают вылазок, не пытаются прорваться сквозь кольцо окружения — они засели в доме, упорно защищаются и ждут.
Кого?
Или, быть может, чего?
И вдруг Медведев вспомнил — он уже видел такое однажды…
Да-да, это случилось во время осады захваченной татарами маленькой степной крепостишки, да и не крепостишки даже, а просто стоял эдакий крепкий домишко, тоже хорошим частоколом обнесен был — вот так же с рассвета осаждали, до самой ночи мучились, устали, решили — с утра уж точно со свежими силами возьмем, плотным кольцом окружили — мышь не проскочит, — караул выставили, спокойно легли отдыхать, а на зорьке — ку-ку! — пусто во дворе, и нет никого, сгинули татары, пропали, растаяли, как тают болотные призраки вместе с утренним туманом, и только остались в доме изувеченные тела литовских купцов, которые неизвестно как там оказались — в плен их, должно быть, давеча захватили, на выкуп рассчитывая, а уходя, замучили насмерть… Ну, правда, настигли потом тех татар — всех до единого посекли, никого в живых не оставили — очень уж обиделись за купцов тех, ни в чем не повинных, даром, что литвины…
Василий Медведев неторопливо огляделся по сторонам, высмотрел высокую сосну чуть поодаль, затем внезапно вскочил, пригнувшись, пробежал к ней и стал быстро взбираться вверх, стараясь держаться под прикрытием ствола.
Из дома это, конечно, тотчас заметили и начали упражняться в стрельбе из лука, однако, прежде чем они пристрелялись, Василий увидел то, что и ожидал: двор купеческого старосты, располагался почти на самом берегу реки, а на той стороне замерзшего Волхова, хорошо скрытая опушкой густого леса и, очевидно, совершенно невидимая отсюда летом, когда деревья покрыты густой зеленью, стояла маленькая неказистая хибарка с окнами, заколоченными крест-накрест досками — так себе, ничего особенного, ничейная, заброшенная развалюшка.
Две стрелы со звоном впились в ствол под ногами, третья больно царапнула оперением ухо, в сторону дерева стали разворачивать пищаль, а сотник Иван Дубина надорванным, сиплым голосом снова матерился и призывал своих людей идти на приступ.
Медведев спрыгнул с дерева и направился к сотнику, чтобы остановить его — зачем зря кровь проливать — надо взяться за дело совсем иначе, и он точно знал как, только следовало поторопиться, чтобы успеть дотемна…
Скоро, уже совсем скоро кончится этот пасмурный морозный день месяца февраля года 1478-го, день, когда угасла последняя искра сопротивления, день, когда закончилась эпоха свободы, независимости и сказочного богатства Великого Новгорода…
Но так уж устроен наш странный мир, где конец того, что было, порой незримо переходит в начало того, что будет, и очень-очень редко дано смертному человеку постичь этот краткий миг.
А потому, вероятнее всего, — совсем другими мыслями был занят ум смертельно уставшего, простуженного сотника Дубины, и вовсе не об этом напряженно размышлял Василий Медведев, и даже большой боярин Патрикеев и сам великий князь вряд ли думали-гадали, что в эту секунду начинается новая, еще более жестокая и кровавая эпоха, которая изменит жизнь многих людей и целых народов.
Радуйся, Иване Васильичу, радуйся — не зря ты прожил этот день, не пропадут твои труды — сегодня свершилось самое великое деяние твое: ты заложил могучую основу, и всего через каких-то полтора столетия маленькое, бедное и слабое княжество твое станет огромным, богатым и грозным государством, при одном упоминании которого еще много веков будут вздрагивать ближние и дальние соседи…
Господи, спаси и помилуй смиренные души несметного числа рабов твоих грешных, на чьих костях оно стоит!
Особенно приголубь души добрых, слабых и беззащитных — ведь они приходили к Тебе первыми…
Татий лес
Глава первая
«Теперь нам нужен Запад…»
Москва, Кремль, 26 марта 1479, года.
Ах, как хорошо, как славно выглядела с верхнего этажа высокого кремлевского терема эта восьмерка лошадей, что тащила широкий настил на двух крепких санях, — снег да грязь из-под скользящих от натуги копыт, пружинят, прогибаясь, толстые доски настила под тяжестью огромного вечевого колокола, свистят и орут охрипшими голосами конюхи, но рады и счастливы, довезли, слава Богу, в целости и сохранности, то-то великий князь порадуется, как увидит, авось еще и пожалует!