Всемирный следопыт 1929 № 09

— Это отец арестанта. И, наверное, сын приговорен к смерти.
Наконец ворота тюрьмы распахнулись, и оттуда, окруженный облаком накаленной белой пыли и бензинной вони, вылетел автомобиль. В нем сидели три офицера. Автомобиль исчез. Привратник безжалостно и привычно сказал Шашибушану, что эти три офицера только что кончили судить бунтовщиков и приговорили всех троих — Хуркумара, Нибарона и Анукуля — к смерти…
Привратник запер ворота и захлопнул окошечко. Шашибушан бегом бросился к губернатору. Он знал, что это всесильный человек. Дорогой Шашибушан потерял одну туфлю, но не остановился поднять ее. Заплаканный и запыхавшийся, он подбежал к калитке губернаторского дома, но его остановил часовой. Он преградил Шашибушану штыком дорогу и спросил:
— Что нужно?
Шашибушан торопливо и несвязно стал говорить, что ему спешно надо видеть губернатора. Необходимо видеть… Сегодня… Вот сейчас… Часовой терпеливо выслушал Шашибушана и равнодушно объяснил, что с такими делами к губернатору через эти ворота не ходят, а надо обогнуть квартал и итти с переднего хода. Шашибушан побежал вокруг сада. Железная ограда казалась нескончаемой. У Шашибушана от бега нестерпимо ныл бок. Вот наконец угол. Шашибушан передохнул секунду и опять побежал. Добежав до переднего входа, он промчался мимо ошеломленного швейцара и очутился в большой комнате. Хотя до сих пор он ни разу не был в губернаторском доме, но знал из рассказов Бени, что губернатор днем находится за дверью, украшенной тяжелыми бархатными портьерами. Не глядя ни на кого, Шашибушан пошел прямо к двери. Сидевший перед дверью за столом рыжий секретарь попытался остановить его, но Шашибушан отстранил секретаря и шагнул в кабинет.
Губернатор был не один. Перед ним стоял Филипс, держа в руке подписанный приговор. Они весело по-дружески разговаривали — от недавней размолвки не осталось и следа. Шашибушан подбежал к столу и кинулся ниц перед губернатором. Вслед за Шашибушаном в кабинет вбежал секретарь и остановился посреди комнаты, не зная что делать. Губернатор встал с кресла, отступил шаг назад и тихим, полным изумления голосом спросил секретаря:
— Что это значит, сэр?
Его слова были покрыты воющим криком Шашибушана. Губернатор внимательно осмотрел распростертого перед ним старика и еще раз спросил секретаря:
— Что нужно этому человеку?
Филипс, понявший Шашибушана, тихо пояснил с угодливой улыбкой:
— Это отец одного из преступников, сэр. Он просит о помиловании осужденного сына.
Губернатор сел в кресло. Помолчав, он обратился к Филипсу:
— Скажите ему, чтобы он встал.
Филипс перевел. Шашибушан покорно исполнил приказание и встал, пришибленный, жалкий, с заплаканным лицом.
Губернатор сказал:
— Переведите ему, что я его очень жалею, но не могу помиловать его сына, потому что я — не закон. Пусть он не просит, скажите ему — это невозможно. Я сам отец и вполне понимаю его, но закон выше меня, и я не могу…
Губернатор твердо помнил телеграмму, предписывавшую «радикальную ликвидацию организации».
Секретарь и Филипс подхватили старика под руки…
Когда Филипс кончил переводить, старик опять с плачем бросился в ноги губернатору. Секретарь и Филипс подхватили Шашибушана под руки. По кабинету и приемной они вели его осторожно, словно он был стеклянный. В передней же Филипс грубо бросил его на скамейку и прошипел испуганному швейцару:
— Как вы впустили его? Я еще поговорю с вами. Уведите его подальше.
Оставшись наедине с Шашибушаном, озлобленный швейцар пинками вышвырнул старика на улицу. Шашибушан не пошел домой. Всю ночь он пролежал в кустах, в городском парке. Ночью он слышал недалеко от себя и музыку, и смех, и говор, и совсем близко поцелуи, но все эти звуки как бы отскакивали от его ушей, не проникая в мозг. Старик не спал ни минуты. На рассвете его выгнали из парка. Он долго бродил по улицам и незаметно попал домой. Бросился на постель и застыл — молча, ни о чем не думая, как мертвый. Его привел в себя визжащий крик Бени:
 
— Отец! Вставай! Отец! Отец!
Бени стоял перед постелью бледный, нелепо размахивая руками. Шашибушан сел и в упор сказал:
— Я знаю…
— Их уже повесили… Отец…
Бени упал на грудь к отцу и забился в рыданиях. Шашибушан сидел неподвижно, молча, как каменный…
* * *
Они шли долго. Было очень жарко — два часа дня. Бени привел отца к морю. Они прошли несколько загородных садов, круто повернули по дороге, и Шашибушан вздрогнул, осел: шагах в трехстах от них, на ровном месте стояли виселицы, а на них неподвижно ровно висели длинные мешки. Около виселицы ходили двое часовых. За виселицами спокойно синело море. Шашибушан застыл, оперевшись на палку. Бени тихо плакал. Часовые ходили взад и вперед…
— Пойдем, — твердо и спокойно сказал Шашибушан, тронув Бени за плечо.
Дорогой они сказали друг другу только по одной фразе.
— Знают ли у этого… у собаки, — голос у Шашибушана стал прерывистым и грозным, — что ты — брат?
— Знает только повар, — ответил Бени. — А он сейчас болен.
Пришли домой. Шашибушан размышлял. Видно было, что он уже давно не думал так напряженно. Наконец он достал из сундучка, стоявшего в углу, три длинных мешочка, сделанных из грубой кожи. Он показал их сыну и спросил:
— Ты знаешь для чего эти мешки?
— Нет.
Шашибушан пояснил Бени, что в таких мешочках носят кобр на далёкие расстояния. Кожа толстая, и кобра не прокусывает ее.
— Ты возьмешь три таких мешочка, — спокойно говорил Шашибушан, а за щеками у него играли желваки, — и положишь куда-нибудь, где не заметно. И все. Ты сделаешь это, Бени! Вспомни Анукуля… Ты говорил, что этот любит вечерами играть на скрипке. Ты положишь их сегодня до вечера…
Бени содрогнулся. Но он вспомнил море, виселицу перед морем и сказал:
— Да.
Прощальными словами Шашибушана были:
— Когда положишь мешочки, распусти немного завязки. Слышишь? Не забудь! Но только немного…
* * *
Вечером, только начало заходить солнце, Шашибушан подошел к ограде губернаторского сада. Он долго ходил вдоль нее, наконец присел на бетонный карниз ограды.
Улица была пустынна. Редкие прохожие не замечали Шашибушана. Закат краснел, накалялся. Где-то тоскливо кричал пароходный гудок. Лиловые облака пропитывались кровью. С моря задувал чуть заметный ветер.
Шашибушан услышал звуки скрипки, несшиеся из открытого окна губернаторского дома. Он посмотрел на дом и со страхом подумал, не перепутал ли Бени комнату. Нет. Не должно быть: ведь он знает привычки хозяина.
Скрипка пела, стонала, разгорался закат, шелестели листья деревьев, и одиноко, тоскливо продолжал гудеть пароход. Шашибушан застыл, слушая скрипку… Долго — ему показалось целый час — слушал он. Не сробел ли Бени?.. Не забыл ли распустить завязки?.. Стелет скрипка колышущиеся полотна мелодий, стелет ровно, красиво, жалобно. Умирает медленно день, а скрипка все поет. Неужели не хватило у Бени духа?..
Вот он, желанный перебой! Нет скрипки. Тревожная, тугая тишина…
Опять скрипка… А, проклятый! Он знает мелодию заклинателей змей. Он играет то же, что играл и Шашибушан на своей дудочке. Плавно, вкрадчиво и таинственно рассказывает скрипка: перед ней сейчас колышутся, раскачиваются три кобры, они не мигая смотрят зелеными ледяными глазами в глаза проклятого… Поет, поет скрипка, околдовывает змеиные души, пеленает змей сладкими цепями очарования. Они тихонько присвистывают, они довольны. Но они голодны, а руки у проклятого не железные: устанет, собьется. Неужели не собьется?.. Все играет, а закат уже погас, и на небе трепещут первые звезды. Тише, кажется, поет скрипка… А вот сразу сильнее.