Всемирный следопыт 1929 № 09

Заставный капитан, к счастью, оказался дома. Встреча была радостной и бурной. Сухонький старичок, коротко — по-солдатски — остриженный, кривой на левый глаз, от восторга кипел как щелок.
— Филипп Федорыч, милейший мой! — ревел он «фрунтовым» басом. — И каким только ветром занесло тебя, оглобля с суком? Вот радости-то старику!
— По делу, Македон Иваныч, по важному делу, — отвечал траппер. — Помогите и научите.
— Да ты разоблачайся. А вы куда, чумазые, прете? — загрохотал вдруг заставный капитан на Айвику и Громовую Стрелу, робко перешагнувших через порог.
Индейцы молча повернулись и пошли к дверям.
— Стойте, Македон Иваныч, — твердо сказал траппер. — Эти краснокожие мои самые лучшие друзья.
— Хо-хо-хо! — закатился заставный капитан смехом, похожим на пушечные залпы. — Вот насмешил-то, оглобля с суком! Да ведь из-за тебя их и гнал-то. Думал, побрезгуешь. А у меня этих «индюков» каждую неделю невпроворот гостит. Ну, ты, божья коровка, — хлопнул он по спине оробевшею Айвику, — снимай хламиду-то свою!
Индейцы cняли кукланки [8] и уселись в углу на корточках.
— Так дело у тебя, говоришь! — обратился к трапперу заставный капитан. — Ну, дело после, а сейчас угощаться будем. Соня! — крикнул он своей шестнадцатилетней дочке. — Волоки на стол все, что в избе есть. Кашу давай, щи, из сеней оленью лопатку принеси. Самовар я сам поставлю.
Старик, крепкий и чистенький как ошелушенное зернышко ореха, подвижной как ртуть, смерчем крутился по комнате: гремел самоварной трубой, пилил мерзлую оленину.
А траппер, любуясь старым учителем, руководившим первыми его шагами в этой суровой стране, твердо решил рассказать ему о своем плане и попросить совета этого аляскинского старожила.
Заставный капитан впервые вступил на вечно мерзлую почву русской колонии в Новом Свете двадцать пять лет назад.
Македон Иваныч Сукачев в далеком уже теперь прошлом был офицером русской армии. Добровольно отправившись на кавказскую линию, он вошел во вкус «малой» партизанской войны. выказывая чудеса храбрости. С ротой лихих пластунов брал он в день по пятку и более черкесских завалов [9]. В одной из таких стычек Македону Иванычу, тогда уже штабс-капитану, чеченцы выкололи кинжалом левый глаз. Сукачева это ничуть не опечалило. «Спасибо бритолобым, — говорил он, — теперь по крайней мере прищуриваться не надо. Прямо вскидывай винтовку да пали!» — и в подтверждение своих слов всаживал пулю со ста шагов в копейку.
— Филипп Федорыч, милейший мой! — ревел капитан «фрунтовым» басом…
Но иначе отнеслось к этому случаю начальство. Сукачев был до мозга костей партизаном. Он сначала говорил, а потом уже думал, сначала стрелял, а потом разговаривал. Солдаты Македона Иваныча, как говорится, на руках носили, а начальство считало его вредным и беспокойным элементом. То прицепится к полковнику — куда де девались экономические полковые суммы, то облает какого-нибудь интендантского майора, зачем тухлую свинину в котел пластунам положил. А раз, когда после неудачной и бессмысленной атаки укрепленного аула легла почти вся рота Македона Иваныча, он командующему отрядом генералу прислал такой рапорт:
«Доношу, что от моей шестой победоносной роты остались в живых я да барабанщик. Аул Гухты не взят и никогда не будет взят, если войсками будут командовать мокрые курицы вроде вашего превосходительства. Штабс-капитан Македон Сукачев».
Генерал рапорту огласки не дал, боясь насмешек, но злобу на лихого партизана затаил. И вот, придравшись к ранению Сукачева, военно-медицинская комиссия признала его не годным к строю. Ему дали следующий, капитанский, чин и послали в один из уездных городов на должность заставного офицера.
 
Кипучему, деятельному и крайне самолюбивому Сукачеву унизительной показалась должность заставного капитана. С виду он смирился, но на сердце открытой раной горела обида. И как-то раз оскорбленное самолюбие вырвалось наружу.
Проезжавшему по шоссе важному генералу заспавшиеся инвалиды надзирательской команды долго не открывали шлагбаума. Персона взбеленилась и вызвала на расправу заставного офицера.
— Почему долго «подвысь» не командовал? — орал генерал на побледневшего Сукачева. — Как фамилия?
— Капитан Сукачев, ваше превосходительство.
— Не капитан Сукачев ты, а сукин сын! — крикнул в злобе генерал.
Оскорбление это было каплей, переполнившей чашу терпения. Македон Иваныч размахнулся и съездил персону по физиономии.
Судили. Разжаловали. Послали в сибирский понтонный батальон рядовым, но с правом выслуги в офицеры. Сукачев, лишь только немного огляделся, дезертировал. Добрался до Камчатки. Поймали, как лишенного сословных привилегий, отодрали на барабане шпицрутенами и снова отослали в батальон, теперь уже без права выслуги. Тяни до гроба солдатскую лямку! Но волю и энергию Сукачева ничто не могло сломить. Македон Иваныч погостил в понтонном батальоне всего несколько месяцев и снова дезертировал. На этот раз он махнул в Аляску. Высадился он на американский материк в 1842 году уже зрелым, тридцатипятилетним человеком.
За двадцать пять лет аляскинской жизни Сукачев переменил немало профессий. Дебри этой страны пришлись по сердцу кавказскому партизану. Сначала он взялся за ремесло траппера, затем, когда надоела Аляска, ушел в Канаду на службу Компании Гудзонова Залива каюрщиком-почтальоном. Увозя письма из глухих факторий, фортов, миссий, Македон Иваныч увез попутно себе жену. Двадцатилетняя дочь американского пастора без ума влюбилась в годившегося ей в отцы сорокадвухлетнего Сукачева. Македон Иваныч с треском, с шумом, с револьверной пальбой умчал на вихревом потяге из канадского форта Нельсон свою невесту. Перебравшись через Чилькутский перевал, заставный капитан в пылу бегства не заметил, как опять влетел на территорию русской Аляски. Путь в Канаду был теперь для него навсегда отрезан. Да и новое семейное положение обязывало к спокойной оседлой жизни.
Заставный капитан предложил свои услуги другой компании — Российско-Американской. Заправилы-компанейщики, обрадовавшись русскому, а тем более грамотному человеку, назначили Сукачева заведующим факторией в Дьи. Здесь и поселился Македон Иваныч с молодой женой. Строгая пуританка и сумбурный партизан не чаяли души друг в друге.
Но прожили они вместе недолго. Вскоре белокурая Мимми начала покашливать тем характерным сухим кашлем, который вызывается омертвением легких, когда-то сожженных морозом. Это сказалась переправа через Чилькут при шестидесятиградусном морозе. А на втором году замужества мистрисс Сукачева умерла, не перенеся трудных родов. Заставный капитан поседел за одну страшную ночь смерти жены. Он зарядил уже волчьей картечью верный штуцер, решив прощальный салют над могилой жены послать не в небо, а себе в рот. Но остановила мысль о родившейся дочери. Ради нее остался жить. И вот со смертью жены он безвыездно проживал в глухом Дьи, пестуя свою единственную радость, дочку Софью…
«Стальная пружина! — думал траппер, поглядывая на суетившегося заставного капитана. — Столько незаслуженных ударов судьбы перенес, а свеж и бодр как юноша. Согнуть его на время можно, а сломать — шалишь!»
— Ну-с, милейший мой, — прервал мысли траппера заставный капитан, — прошу к столу закусить да пропустить куфель-другой спиртного.
Через минуту траппер сидел за столом. Какими вкусными показались ему гречневая каша, щи, а в особенности хорошо пропеченный пушистый хлеб после надоевшей мерзлой рыбы и пресных, без дрожжей, лепешек. Но главнее удовольствие он оставил на дессерт. Это была газета, правда, двухмесячной давности, но все-таки настоящие московские «Русские Ведомости». Траппер наслаждался уже одним прикосновением к ее шероховатой бумаге. А слабый, чуть сохранившийся запах типографской краски доставлял ему тонкую и глубокую радость.