Послеполуденная Изабель
– А ты? Не из семьи с деньгами?
– Мои родители оба были учителями в лицеях. Книгочеи, охочие до знаний, самодостаточные, втайне недовольные своей судьбой. Мой отец хотел писать романы. А мама видела себя великим ученым. Вместо этого они преподавали в школе. Из-за этого, из-за ограниченности la vie quotidienne 47, они разочаровались в своем союзе. Потому оба и завязали отношения с другими людьми. Что привело к обычному хаосу. Они развелись. И снова женились на копиях друг друга. Человеческая потребность повторения.
– У тебя есть братья, сестры?
– Нет, я единственный ребенок.
– Как и я.
– Довольно странно ощущать себя единственным плодом долгих лет в одной постели. Расскажи мне, почему это так грустно для тебя – быть единственным ребенком в семье?
– Я никогда не упоминал…
– В этом нет необходимости. Все и так заметно по тому, как ты себя держишь.
– Я настолько очевиден?
– Для товарища по несчастью, как я… да. Это то, что я уловила в тебе, среди прочего, в тот первый вечер, в книжном магазине: одинокий молодой человек… и не только потому, что один в Париже. Это более глубокое одиночество. То, что, наверное, живет в тебе с детства.
Я не знал, что сказать. Разве только:
– И ты поняла это из нашего первого разговора?
– Обиделся?
– Вряд ли.
– Но твой тон. Ты как будто потрясен.
– Потрясен, что ты так хорошо и так быстро читаешь меня.
Она потянулась ко мне с поцелуем.
– А теперь расскажи, почему тебе так одиноко.
Меньше всего мне хотелось говорить об этом, лежа нагишом рядом с ней в ворохе скомканных простыней. Но какой-то внутренний голос подсказал: «Увильнешь от ответа и потеряешь важное чувство близости между вами».
Поэтому я рассказал ей о маме и папе, о том, как рос обычным мальчишкой в Индиане, зная, что мое будущее в другом месте… особенно после смерти матери. Она слушала молча. Когда я закончил, она обняла меня, притягивая к себе.
– Может быть, мой мир и отличался от твоего мира. Но твое детство – знакомая мне территория. Я тоже жила там, только с матерью такой же отстраненной, как и папа, окопавшейся в себе.
***Середина февраля. Наша четвертая неделя вместе. Свежий снег. Потом унылая неделя дождей. Я выучил новое слово: glauque. Мрачный. Тоскливый. Изабель простудилась. Постоянный кашель, переходящий в глубокий рубленый баритон.
– Я должна бросить это, – сказала она, раздавливая сигарету «Кэмел» в пепельнице, балансирующей на моем голом торсе.
Мы лежали в постели. Настенные лингвистические часы показывали 18:00. Наши свидания два раза в неделю. Всегда в одно и то же время: с пяти до семи вечера. Всегда с трех-четырехдневным перерывом après 48. Правила. Ее правила. Я никогда их не оспаривал. С того самого первого утреннего звонка après. Когда я более чем прозрачно намекнул, что ждать четыре дня, чтобы снова увидеть ее, для меня смерти подобно. Своим холодным ответом она дала понять: это границы. Прими или уходи.
Я принял их. Запирал рот на замок всякий раз, когда чувствовал, что с губ готовы сорваться слова любви. Хотя был по-настоящему влюблен. И ничего на свете не желал больше, чем ее. Думая: мы идеальная пара. На всех уровнях.
Она это знала. Улавливала тот романтический вихрь, что кружил во мне. Он ей нравился. Потому что усиливал мою страсть к ней. Но однажды, когда я начал было признаваться в своих чувствах, шепча: «Je t’aime 49», она приложила палец к моим губам и прошептала в ответ:
– Аrrêté 50.
Это было еще одно правило: мы могли называть друг друга любовниками, но не влюбленными. Даже при том, что в постели это никогда не было сексом. Мы всегда занимались любовью.
Я соблюдал правила. Задал несколько вопросов о ее жизни. Узнал, что она переводит роман австрийского писателя, которого называла мастером «раздробленного повествования». Я частенько поглядывал на заставленные книгами полки – книги на четырех языках, и так много незнакомых мне авторов. Какие же пробелы в моем ограниченном культурном образовании! Теперь мне хотелось их заполнить.
– Я так мало читал художественной литературы.
– Тогда начинай прямо сейчас.
***На следующий день, вооружившись ее списком, я отправился в книжный магазин «Шекспир и компания» и купил романы Драйзера, Флобера, Золя и Синклера Льюиса. Теперь в распорядке моих бесконечно свободных дней появился еще один пункт. Я поставил себе задачу прочитывать не меньше двух романов в неделю. Изабель стала моим преподавателем литературы. Я узнал все о навязчивом переписывании Флобером «Мадам Бовари» и о том, что это был первый роман, затрагивающий тему скуки обыденности и разъедающего душу брака.
– Люди в большинстве своем женятся по любви, – сказала она. – А потом просыпаются спустя годы и обнаруживают себя в ловушке однообразия, апатии долговременной супружеской жизни.
– Но это, конечно, не твоя история.
Ее губы сжались. Я знал, что моя реплика вызовет такую реакцию. И все-таки не удержался. Потому что и на шестой неделе нашего романа – она предпочитала называть его aventure (одним из французских синонимов «любовного романа», как мне открылось позже) – я все еще толком ничего не знал о ее жизни за пределами этих предвечерних рандеву. Как и об ее муже. Она избегала разговоров о нем. Он так и оставался таинственной третьей стороной.
– Я говорю в общем, – заметила она. – В любом случае, одна из величайших истин «Мадам Бовари» заключается в том, что Эмма не очень умна и изначально не осознает, что Шарль, провинциальный врач, за которого она выходит замуж по мнимому согласию, – зануда.
– Как зовут твоего мужа?
Пауза. И наконец ответ:
– Шарль.
***Что ж, теперь у него появилось имя.
Несколькими днями позже выяснилась и профессия: инвестиционный банкир в одном из финансовых домов Парижа. Разведен. Без детей – его бывшая жена не могла зачать. Шикарный парень: культурный, высокообразованный, с хорошими связями, сдержанный. Они с Изабель познакомились в 1969 году. Ей тогда было всего двадцать четыре. Она работала над диссертацией в Сорбонне. И только что порвала с «байкером-маоистом» по имени Эдмон.
– Все в Эдмоне было экстремальным. Его политические пристрастия. Взгляд на секс. Гнев на существующий миропорядок. Я провела с ним интересный год, но его агрессия становилась опасной. Однажды я просто решила: хватит. И он вдруг превратился в маленького мальчика. Плакал, умолял дать ему еще один шанс. Агрессия, радикализм взглядов… все это было лишь фасадом. А слабость – такой непривлекательный атрибут в мужчине.
Неужели она намекала?
– А потом, в радикальном volte face 51, я влюбилась в финансиста.
В тот момент я только-только вышел из оргазма, испытывая посткоитальное желание зарыться головой между ее ног. Она не возражала. Напротив, во время нашего последнего свидания в постели она дала мне понять, как это лучше делать, – ей нравилось, когда я приоткрывал ее губы и поглаживал их языком, и она особенно чувственно откликалась на эти медленные и обдуманные движения. Я схватывал на лету, как прилежный ученик. Поначалу она немного сомневалась, стоит ли говорить мне о своих предпочтениях. Я убедил ее рассказывать мне все без утайки.
Она научила меня не торопиться. Сдерживаться, пока она не достигнет высшей точки наслаждения. Говорила, что мы оба должны интуитивно чувствовать друг друга, когда сплетаемся телами. Подсказывала, когда нужно дать полный газ, а когда добавить нежности, мягкости. Она спросила меня о моем прошлом сексуальном опыте. Я признался в его ограниченности. В старших классах у меня была подружка по имени Рэйчел; родом из строгой баптистской семьи, она обнаружила, что без ума от секса, как только мы впервые попробовали его вместе. «Знаешь, я люблю тебя, и то, что я сделала это с тобой, тому подтверждение». Но нам было всего по семнадцать. Мы были типичной для Среднего Запада парочкой пубертатного возраста, занимающейся сексом на заднем сиденье «бьюика» ее брата-солдата. Или в мотеле за шесть долларов за ночь, который обнаружили за границей штата в распутном Иллинойсе. Страх перед беременностью. Требование, чтобы я посвятил себя ей. Я сбежал от этого в университет штата в Блумингтоне, а Рэйчел поступила в педагогический колледж, где оказалась «с ребенком» по милости одного из своих профессоров. Она родила сына и стала женой человека на двадцать три года старше ее.