День независимости
И, чтобы отогнать это мертвенное, пещерное чувство, я лихорадочно пытаюсь вспомнить первую девушку, с которой «гулял», желая, точно старшеклассник, спроецировать в воображение аляповатые картинки, возбудиться, взять дело в свои руки, после чего заснуть мне будет – раз плюнуть. Да вот беда, кинопленка моя смыта; не могу я вспомнить мой первый сексуальный опыт, даром что эксперты клянутся, что он не забывается никогда и ты будешь помнить его, даже когда разучишься ездить на велосипеде. Он сохраняется в сознании и когда ты сидишь в подгузниках и инвалидной коляске на веранде дома престарелых, среди других клюющих носами стариков, и надеешься, что, может, к ленчу щеки твои малость порозовеют.
Подозреваю, впрочем, что девушкой этой была одутловатая брюнеточка по имени Бренда Паттерсон, которую мы с моим однокашником по военной школе уговорили «по-гольфировать» с нами на жарком, заросшем бермудской травой поле авиабазы Кислер, штат Миссисипи, а после наполовину мольбами, наполовину насмешками и почти наверняка угрозами уговорили стянуть трусики в маленькой, вонючей, фанерной мужской уборной у девятого грина [47], за что, состроив зловещие рожи, отплатили – я и мой приятель «Хитрюга» Карлайсл – ответной услугой (нам было по четырнадцать; дальнейшее теряется в тумане).
С другой стороны, все могло произойти и несколькими годами позже в дендрарии Анн-Арбора, под эстакадой Нью-Йоркской Центральной, – уютно устроившись в кустах можжевельника, я попытался уговорить девушку по имени Минди Левинсон позволить мне проделать это при полном водянистом свете дня, полуспустив трусы и истыкав наши нежные молодые тела шипами и сучьями. Помню, впрочем, что она ответила согласием, не особенно, кажется мне теперь, воодушевленным, но не уверен, довел ли я дело до конца.
И тут в моем мозгу начинают искрить будто бы наэлектризованные фразы, слова; цепочки их, ничем не связанные, бегут в полусинтаксическом беспорядке. Иногда мне удается заснуть таким манером, в обморочном процессе обращения смысла в бессмыслицу (необходимость придания чему-то смысла для меня всегда тягостна и доводит порой до бессонницы). Я слышу у себя в мозгу: Попробуй обогнать перегруженную жизнь, байкер из штата Конского каштана… В коктейльном платье таится естественный ход вещей… Я без труда удаляю матки боеголовками (не так ли?)… Возвращайся, не-а, ступай, а от долгосрочного добра не жди… Дьявол кроется в деталях – или все-таки Бог…
Похоже, на сей раз не поможет. (Что между этими обрывками общего – загадка для доктора Стоплера, не для меня.)
Временами, не так уж, впрочем, и часто, я жалею, что не остался писателем, ведь столь многое приходит человеку на ум, а после вылетает в окошко, между тем как писатель – даже дерьмовый – теряет гораздо меньше. Если вы, например, разводитесь с женой, а потом мысленно возвращаетесь к поре, ну, скажем, двенадцатилетней давности, когда вы с ней едва-едва не порвали в самый первый раз, но все-таки не порвали, решив, что слишком любите друг дружку, или слишком умны, или просто смекалисты, или сохранили остатки добропорядочности, а позже, когда все действительно закончилось, стали думать, что вообще-то надо было развестись еще тогда, потому как за эти годы вы упустили что-то чудесное, невозместимое, отчего вас наполняет теперь тщетная тоска, от которой вам никак не избавиться, – так вот, если бы вы были писателем, пусть даже недоделанным сочинителем коротких рассказов, то знали бы, куда свалить всю эту кучу обстоятельств и чувств, чтобы затем и думать о них забыть. Вы просто описали бы их, взяли в кавычки самые страшные и покаянные фразы, вложили бы в уста никогда не существовавшего человека (а еще того лучше – вашего слегка закамуфлированного врага), приправили трогательными деталями и списали, на радость всем прочим, со счетов.
Конечно, настоящая утрата – дело совсем другое (как начинает сейчас понимать с трудом и с болью Пол), тут уж неважно, насколько вы легковесны или сведущи в искусстве забвения, даже будь вы писателем почище Сола Беллоу. Тут нужно научиться не таскать ваши потери в себе, пока вы не сгниете изнутри или пока они вас не разорвут. (Период Бытования, позвольте заметить, специально для такого рода регулировок и придуман.)
Пример. Меня никогда не беспокоил вопрос, радовались мои родители тому, что у них есть только я, или хотели завести другого ребенка (засев в памяти, такое беспокойство способно свести иного человека с ума). И объясняется это попросту тем, что я написал однажды рассказ о маленькой счастливой семье, живущей в Миссисипи на берегу Залива, ребенок в ней один, но взрослые вроде как хотят другого и трали-вали-тра-та-та – кончается все тем, что жарким ветреным днем мать отправляется пароходом на остров Горн, и бродит там босиком по песку, и подбирает несколько старых пивных банок, и вглядывается в берег материка, пока не встречает монахиню, которая говорит детям-калекам, что желать несбыточного это все равно что – вы уже догадались – бродить по острову среди чужих людей и подбирать старые пивные банки. А нужно только одно: взойти на пароход (он как раз загудел) и возвратиться к сыну и мужу – они уехали на весь день удить окуня, но скоро вернутся, и надо их ужином накормить, и ведь сегодня же утром они говорили, как сильно любят тебя, а ты от этого лишь приуныла, почувствовала себя одинокой, точно отшельница, и захотела уплыть на пароходе…
Рассказ этот напечатан, разумеется, в моем сборнике и называется «Невдалеке от берега». С тех пор как я забросил (восемнадцать лет назад) сочинительство, мне пришлось придумать другие средства, позволяющие справляться с неприятными, тоскливыми мыслями. (Одно – не обращать на них никакого внимания.)
В 1969-м, когда мы с Энн только-только поженились и жили в Нью-Йорке, и я марал бумагу как демон, и ошивался вокруг офиса моего агента на 35-й стрит, и каждый вечер показывал Энн исписанные мной драгоценные листы, она прочитывала их и отходила, надувшись, к окну, потому что никак не могла найти свидетельств ее прямого присутствия в моих писаниях – даже эпизодического, не было там высокой сутуловатой атлетичной гольфистки голландских кровей, сильной и решительной, произносящей зловредные остроты и колкости, чтобы осадить мелочных баб или мужичков, каковые, натурально, были либо потаскушками, либо занудами, варианты отсутствовали. Я отвечал обычно – и да поразит меня Бог, если я вру сейчас, почти двадцать лет спустя, – что если бы мне удалось облечь ее в слова, это означало бы, что я изобразил ее менее сложной, чем она есть, и, стало быть, свидетельствовало, что я отдалился от нее, живу своей жизнью и со временем покину ее, как пустое воспоминание или докуку (что и произошло, но по иной причине, да и большим успехом не увенчалось).
На самом-то деле я часто пытался внушить Энн, что ее вклад в мои скромные авторские усилия состоит не в том, чтобы оказаться персонажем одного из рассказов, но в том, чтобы сделать их неизбежными, а для этого нужно просто-напросто оставаться чудом, которое я люблю; в конце концов, рассказы – это всего лишь слова, облекающие в различные формы и тайны нечто куда как большее и притягательное, но бессловесное – любовь, страсть. В этом смысле, объяснял я, она – моя муза, потому что музы – это не миловидные, игривые эльфийки, которые сидят у тебя на плече, подсказывая лучшие фразы и хихикая, когда ты находишь верную, но могучие роковые силы, грозящие потопить твое суденышко, если ты не сумеешь набить в сделанную ими пробоину достаточное количество ящиков и корзин – то есть, в случае писателя, слов. (До сей поры замены этим силам я не нашел, что, возможно, и объясняет чувства, не дающие мне в последнее время покоя, в особенности здесь и сейчас.)
Конечно, Энн, с ее высокомерной, мичиганско-голландской приверженностью фактам, не нравилось наличие у меня, как ей казалось, секрета, и она всегда полагала, что я просто морочу ей голову. Если бы мы разговаривали вот в эту самую минуту по душам, она непременно закончила бы вопросом, почему я о ней никогда не писал. И я ответил бы, что не хотел использовать ее, опутывать словами, отстранять от себя, отводить ей «место», в коем она была бы известна многим, но всегда как нечто меньшее того, что она собой представляет. (И Энн все равно не поверила бы мне.)