Окно выходит в белые деревья...
Часть 10 из 70 Информация о книге
«Как я мучаюсь — о, Боже!..»
Как я мучаюсь — о, Боже! —не желаю и врагу.Не могу уже я больше —меньше тоже не могу.Мучат бедность и безбедность,мучат слезы, мучит смех,и мучительна безвестность,и мучителен успех.Но имеет ли значеньемое личное мученье?Сам такой же — не иной,как великое мученье,мир лежит передо мной.Как он мучится, огромный,мукой светлой, мукой темной,хочет жизни небездомной,хочет счастья, хочет есть!..Есть в мученье этом слабость,есть в мученье этом сладость,и какая-то в нем святостьудивительная есть…«О, нашей молодости споры…»
О, нашей молодости споры,о, эти взбалмошные сборы,о, эти наши вечера!О, наше комнатное пекло,на чайных блюдцах горки пепла,и сидра пузырьки, и пена,и баклажанная икра!Здесь разговоров нет окольных.Здесь исполнитель арий сольныхи скульптор в кедах баскетбольныхкричат, махая колбасой.Высокомерно и судебноздесь разглагольствует студенткас тяжелокованой косой.Здесь песни под рояль поются,и пол трещит, и блюдца бьются,здесь безнаказанно смеютсянад платьем голых королей.Здесь столько мнений, столько пренийи о путях России прежней,и о сегодняшней о ней.Все дышат радостно и грозно.И расходиться уже поздно.Пусть это кажется игрой:не зря мы в спорах этих сипнем,не зря насмешками мы сыплем,не зря стаканы с бледным сидромстоят в соседстве с хлебом ситными баклажанною икрой!В ЦЕРКВИ КОШУЭТЫ [1]
Не умещаясь в жестких догмах,передо мной вознесенав неблагонравных, неудобныхсвятых и ангелах стена.Но понимаю,пряча робость,я,неразбуженный дикарь,не часть огромной церкви — роспись,а церковь — росписи деталь.Рука Ладо Гудиашвилиизобразила на стене людей,которые грешили,а не витали в вышине.Он не хулитель, не насмешник.Он сам такой же теркой терт.Он то ли бог,и то ли грешник,и то ли ангел,то ли черт!И мы,художники,поэты,творцы подспудных перемен,как эту церковь Кошуэты,размалевали столько стен!Мы, лицедеи-богомазы,дурили головы господ.Мы ухитрялись брать заказы,а делать все наоборот.И как собой ни рисковали,как ни страдали от врагов,Богов людьми мы рисовалии в людяхвиделибогов!КАРЬЕРА
Ю. Васильеву
Твердили пастыри, что вредени неразумен Галилей,но, как показывает время:кто неразумен, тот умней.Ученый, сверстник Галилея,был Галилея не глупее.Он знал, что вертится земля,но у него была семья.И он, садясь с женой в карету,свершив предательство свое,считал, что делает карьеру,а между тем губил ее.За осознание планетышел Галилей один на риск.И стал великим он… Вот этоя понимаю — карьерист!Итак, да здравствует карьера,когда карьера такова,как у Шекспира и Пастера,Гомера и Толстого… Льва!Зачем их грязью покрывали?Талант — талант, как ни клейми.Забыты те, кто проклинали,но помнят тех, кого кляли.Все те, кто рвались в стратосферу,врачи, что гибли от холер, —вот эти делали карьеру!Я с их карьер беру пример.Я верю в их святую веру.Их вера — мужество мое.Я делаю себе карьерутем, что не делаю ее!ОДИНОЧЕСТВО
Как стыдно одному ходить в кинотеатрыбез друга, без подруги, без жены,где так сеансы все коротковатыи так их ожидания длинны!Как стыдно —в нервной замкнутой войнес насмешливостью парочек в фойе жевать,краснея, в уголке пирожное,как будто что-то в этом есть порочное…Мы,одиночества стесняясь,от тоскибросаемся в какие-то компании,и дружб никчемных обязательства кабальныепреследуют до гробовой доски.Компании нелепо образуются —в одних все пьют да пьют,не образумятся.В других все заняты лишь тряпками и девками,а в третьих —вроде спорами идейными,но приглядишься —те же в них черты…Разнообразны формы суеты!То та,то эта шумная компания…Из скольких я успел удрать —не счесть!Уже как будто в новом был капкане я,но вырвался,на нем оставив шерсть.Я вырвался!Ты впереди, пустыннаясвобода…А на черта ты нужна!Ты милая,но ты же и постылая,как нелюбимая и верная жена.А ты, любимая?Как поживаешь ты?Избавилась ли ты от суеты?И чьи сейчас глаза твои раскосыеи плечи твои белые роскошные?Ты думаешь, что я, наверно, мщу,что я сейчас в такси куда-то мчу,но если я и мчу,то где мне высадиться?Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!Со мною женщины в себя уходят,чувствуя,что мне они сейчас такие чуждые.На их коленях головой лежу,но я не им —тебе принадлежу…А вот недавно был я у однойв невзрачном домике на улице Сенной.Пальто повесил я на жалкие рога.Под однобокой ёлкой с лампочками тускленькими,посвечивая беленькими туфельками,сидела женщинакак девочка, строга.Мне было так легко разрешеноприехать,что я был самоуверени слишком упоенно современен —я не цветы привез ей,а вино.Но оказалось все —куда сложней…Она молчала,и совсем сиротскидве капельки прозрачных —две сережкимерцали в мочках розовых у ней.И как больная, глядя так невнятно,поднявши тело детское свое,сказала глухо:«Уходи…Не надо…Я вижу —ты не мой,а ты-ее…»Меня любила девочка однас повадками мальчишескими дикими,с летящей челкойи глазами-льдинками,от страхаи от нежности бледна.В Крыму мы были.Ночью шла гроза,и девочкапод молниею магнийнойшептала мне:«Мой маленький!Мой маленький!»ладонью закрывая мне глаза.Вокруг все было жуткои торжественно,и гром,и моря стон глухонемой,и вдруг она,полна прозренья женского,мне закричала:«Ты не мой!Не мой!»Прощай, любимая!Я твойугрюмо,верно,и одиночество —всех верностей верней.Пусть на губах моих не тает вечнопрощальный снег от варежки твоей.Спасибо женщинам,прекрасным и неверным,за то,что это было все мгновенным,за то,что их «прощай!» —не «до свиданья!»,за то,что, в лживости так царственно-горды,даруют нам блаженные страданьяи одиночества прекрасные плоды.