Окно выходит в белые деревья...

  
ИТАЛЬЯНСКИЕ СЛЕЗЫ
 
 
 
Возле Братска в поселке Анзёба
 
плакал рыжий хмельной кладовщик.
 
Это страшно всегда до озноба,
 
если плачет не баба — мужик.
 
 
 
И глаза беззащитными были,
 
и кричали о боли своей,
 
голубые, насквозь голубые,
 
как у пьяниц и малых детей.
 
 
 
Он опять подливал, выпивая,
 
усмехался: «А, — все это блажь!»
 
И жена его плакала: «Ваня,
 
лучше выпей, да только не плачь».
 
 
 
Говорил он, тяжелый, поникший,
 
как, попав под Смоленском в полон,
 
девятнадцатилетним парнишкой
 
был отправлен в Италию он.
 
 
 
«Но лопата, браток, не копала
 
в огражденной от всех полосе,
 
а роса на шоссе проступала,
 
понимаешь, роса — на шоссе!
 
 
 
И однажды с корзинкою мимо
 
итальянка-девчушечка шла,
 
и что люди голодные — мигом,
 
будто русской была, поняла.
 
 
 
Вся чернявая, словно грачонок,
 
протянула какой-то их фрукт
 
из своих семилетних ручонок,
 
как из бабьих жалетельных рук.
 
 
 
Ну а этим фашистам проклятым,
 
что им дети, что люди кругом,
 
и солдат ее вдарил прикладом,
 
и вдобавок еще — сапогом.
 
 
 
И упала, раскинувши руки,
 
и затылок — весь в кровь по шоссе,
 
и заплакала горько, по-русски,
 
так, что сразу мы поняли все.
 
 
 
Сколько наша братва отстрадала,
 
оттерпела от дома вдали,
 
но чтоб эта девчушка рыдала,
 
мы уже потерпеть не могли.
 
 
 
И овчарок, солдат мы — в лопаты,
 
рассекая их сучьи хрящи,
 
ну а после уже — в автоматы.
 
Оказались они хороши.
 
 
 
И свобода нам хлынула в горло,
 
и, вертлявая, словно юла,
 
к партизанам их тамошним в горы
 
та девчушечка нас повела.
 
 
 
Были там и рабочие парни,
 
и крестьяне — все дрались на ять!
 
Был священник, по-ихнему падре
 
(так что Бога я стал уважать).
 
 
 
Мы делили затяжки и пули,
 
и любой сокровенный секрет,
 
и порою, ей-Богу, я путал,
 
кто был русский в отряде, кто нет.
 
 
 
Что оливы, браток, что березы,
 
это, в общем, почти все равно.
 
Итальянские, русские слезы
 
и любые — все это одно…»
 
 
 
«А потом?» — «А потом при оружьи
 
мы входили под музыку в Рим.
 
Гладиолусы плюхались в лужи,
 
и шагали мы прямо по ним.
 
 
 
Развевался и флаг партизанский,
 
и французский, и английский был,
 
и зебрастый американский…
 
Лишь про нашенский Рим позабыл.
 
 
 
Но один старичишка у храма
 
подошел и по-русски сказал:
 
„Я шофер из посольства Сиама.
 
Наш посол был фашист… Он сбежал…
 
 
 
Эмигрант я, но родину помню.
 
Здесь он, рядом — тот брошенный дом.
 
Флаг, взгляните-ка, алое поле,
 
только лев затесался на нем“.
 
 
 
И тогда, не смущаясь нимало,
 
финкарями спороли мы льва,
 
но чего-то еще не хватало:
 
мы не поняли даже сперва.
 
 
 
А чернявый грачонок — Мария
 
(да простит ей сиамский посол!)
 
хвать-ка ножницы из барберии,
 
да и шварк от юбчонки подол!
 
 
 
И чего-то она верещала,
 
улыбалась — хитрехонько так,
 
и чего-то она вырезала,
 
а потом нашивала на флаг.
 
 
 
И взлетел — аж глаза стали мокнуть
 
у братвы загрубелой, лютой —
 
красный флаг, а на нем серп и молот
 
из юбчонки девчушечки той…»
 
 
 
«А потом?». Похмурел он, запнувшись,
 
дернул спирта под сливовый джем,
 
а лицо было в детских веснушках,
 
и в морщинах — недетских совсем.
 
 
 
«А потом через Каспий мы плыли,
 
улыбались, и — в пляс на борту.
 
Мы героями вроде как были,
 
но героями лишь до Баку.
 
 
 
Гладиолусами не встречали,
 
а встречали, браток, при штыках.
 
По-немецки овчарки рычали
 
на отечественных поводках.
 
 
 
Конвоиров безусые лица
 
с подозреньем смотрели на нас,
 
и кричали мальчишки нам: „Фрицы!“ —
 
так, что слезы вставали у глаз.
 
 
 
Весь в прыщах, лейтенант-необстрелок
 
в форме новенькой, так его мать,
 
нам спокойно сказал: „Без истерик!“ —
 
и добавил: „Оружие сдать!“
 
 
 
Мы на этот приказ наплевали,
 
мы гордились оружьем своим:
 
„Нам без боя его не сдавали,
 
и без боя его не сдадим“.
 
 
 
Но солдатики нас по-пастушьи
 
привели, как овец, сосчитав,
 
к так знакомой железной подружке
 
в так знакомых железных цветах.
 
 
 
И куда ты негаданно делась
 
в нашей собственной кровной стране
 
партизанская прежняя смелость?
 
Или, может, приснилась во сне?
 
 
 
Опустили мы головы низко
 
и оружие сдали легко.
 
До Италии было неблизко,
 
до свободы совсем далеко.
 
 
 
Я, сдавая оружье и шмотки,
 
под рубахою спрятал тот флаг,
 
но его отобрали при шмоне:
 
„Недостоин, — сказали, — ты враг…“
 
 
 
И лежал на оружье безмолвном,
 
что досталось нам в битве святой,
 
красный флаг, а на нем серп и молот
 
из юбчонки девчушечки той…»
 
 
 
«А потом?» Усмехнулся он желчно,
 
после спирту еще пропустил,
 
да и ложкой комкастого джема,
 
искривившись, его подсластил.
 
 
 
Вновь лицо он сдержал через силу
 
и не знал, его спрятать куда:
 
«А, не стоит… Что было — то было.
 
Только б не было так никогда.
 
 
 
Завтра рано вставать мне — работа.
 
Ну а будешь в Италии ты, —
 
где-то в городе Монте-Ротонда,
 
там живут партизаны-браты.
 
 
 
И Мария — вся в черных колечках,
 
а теперь уж в седых — столько лет.
 
Передай, если помнит, конечно,
 
ей от рыжего Вани привет.
 
 
 
Ну не надо про лагерь, понятно.
 
Как сказал — что прошло, то прошло.
 
Ты скажи им — им будет приятно:
 
в общем, Ваня живет хорошо…»
 
 
 
Ваня, все же я в Монте-Ротонде
 
побывал, как просил меня ты.
 
Там крестьяне, шофер и ремонтник
 
обнимали меня, как браты.
 
 
 
Не застал я синьоры Марии.
 
На минуту зашел в ее дом,
 
и взглянули твои голубые
 
с фотографии — рядом с Христом.
 
 
 
Меня спрашивали и крестьяне,
 
и священник, и дровосек:
 
«Как там Ванья, как Ванья, как Ванья?»
 
и вздыхали: «Какой человек!»
 
 
 
Партизаны стояли рядами —
 
столько их для расспросов пришло,
 
и твердил я, скрывая рыданья:
 
«В общем, Ваня живет хорошо».
 
 
 
Были мы ни пьяны, ни тверезы —
 
просто пели и пили вино.
 
Итальянские, русские слезы
 
и любые — все это одно.
 
 
 
Что ж ты плачешь, опять наливая,
 
что ж ты цедишь: «А, все это блажь!»?
 
Тебя помнит Италия, Ваня,
 
и запомнит Россия — не плачь.
 
 
1965