Свет в конце аллеи
Саша вздохнул, отрываясь от книги (бедолага-еврей, он так сладко пел о Вожде — если точен, конечно, перевод, — он так верил, он так старался, и все же пришлось ему умереть в страхе под дулами у стены — умереть от страха, ожидая приговорного выстрела)… Саша поднял глаза и увидел за окном старшую экскурсоводшу-методистку, ту самую, с грудью — будто нарочно она вставала всякий раз в профиль, — и Саша задохнулся, представив себе на миг обладание таким богатством, таким чудом… Потом какое-то неясное беспокойство зародилось в его душе, оно было, конечно, связано с этой феноменальной грудью, но еще отчего-то и с Людкой, у которой груди не было вовсе, но что-то все-таки было, что его беспокоило, да, странно она вела себя все эти дни, начиная, пожалуй, с того вечера, когда она вернулась так поздно, вернулась такая странная, синяки были на ноге, ударилась об скамейку, что же необычного, однако говорила она об этом неохотно и пряталась два вечера в парке, а вчера он нашел у нее кретинское стихотворение, Боже, как можно, после всех стихов, что она слышала за эти годы, — что же тогда значит поэзия, существует ли она вообще, если и это тоже стихи? — да, конечно, это нравится, это читают, списывают, но ведь и для Людки… А главное — ее реакция на его вопросы, ее враждебность. Мысль, отгоняемая далеко, туда, где едва брезжит осознание, мысль о том, что с ней произошло что-то, — эту мысль нельзя было подпускать ближе, и он никогда не решился бы ее подпустить, разве что подвести его и стукнуть лбом о стеклянную стену, за которой он увидел бы… Нет, даже тогда он не поверил бы, вот если только она сама скажет когда-нибудь: так, мол, и так… Нет, этого просто не может быть, зачем это ей, ведь ей все это, женское, оказалось совсем не нужно, что же он не видит, что ли? Ну а раньше нужно было? Трудно сказать. Его опытности не хватило тогда, чтоб разобраться в ее ощущениях; он был так поглощен своей влюбленностью, своими собственными ощущениями… Он был готов признать сейчас, что он был эгоистом, по молодости (был, а теперь?), признал бы, если бы кто-нибудь стал спрашивать его с пристрастием? Однако никто его ни о чем не спрашивал, и, вообще, все, что было тогда, в начале, казалось теперь неактуальным…
Саша тряхнул головой, отгоняя непрошеное сомнение, пододвинул томик стихов… Итак, что же он пишет по интересующему нас вопросу, этот злосчастный поэт-красавец, перевод с еврейского, посмотрим, посмотрим…
Саша понимал, что его диссертация находится пока еще в самой приятной стадии — он просто читал стихи, отбирал и выписывал нужные ему строки, раскладывал карточки по ящикам. У него не было опыта систематизации материала, и он понимал, что он еще не раз будет перекладывать эти карточки из ящика в ящик по мере появления новых идей и новых рубрик, но с чего-то надо было начать. И Саша начал со сравнений и метафор. Он отбирал строки, где Вождя сравнивали с солнцем, с облаками, с небом, океаном, горой, степью, с различными животными, чаще всего с орлом. Ящики разбухали, и тогда Саша, выделяя дополнительные признаки, заводил новые рубрики и новые ящики для карточек. Первой вышла из рамок рубрика «Сравнение с солнцем» («Ты солнце в блеске синевы»; «Как солнце он ясен, высок и могуч, И греет народы теплом его луч»; «Ты солнце для души и вождь»; «Кто вместил в себе солнце, и землю, и жизнь, и народ!»; «Но как солнце, взойдя, разгоняет мрак, Ты пришел…»; «Открыл ворота к солнцу он и греет»; «Ты солнце! Гори и свети…» и т. д.). Саша выделил из этой рубрики подотдел «Сильнее солнца» (например, «Лучистое солнце светит лишь днем, А разум твой светлый и ночью и днем», перевод с лакского). То же пришлось со временем сделать и с ящиком «Океан» («Он, как океан необъятно велик»; «Петр Великий — капля в море, Он же — целый океан», В. Инбер) и потом с небом («Ты выше высоких небес»). Одна и та же карточка со стихами В. Инбер попала со временем и в ящик «Сравнения с историческими личностями», который еще позднее Саша условно озаглавил «Посрамление героев и богов».
Сравнения Вождя с горами («Он широкой степи шире, Выше кряжей снеговых», Йцик Фефер; надо, кстати, взглянуть, уберегся ли тов. Ицик от репрессий, так, посмотрим, фе-фер, нет, не уберегся, сравнение со степью, вероятно, утешало его в смертный час на Лубянке) Саша сперва объединил с другими космическими тропами (например, «До самых дальних звезд стремительным ударом Просторы Твой закон, как молния, рассек…», Перец Маркиш; тов. Перец тоже не уберегся, а красив был, говорят, и даже талантлив, чего в данных строках, впрочем, не видно).
Бесчисленные сравнения с орлом и соколом Саша тоже сперва разбил на рубрики — «Сравнение с животным. Орел» и т.д., но потом пришлось в каждой рубрике сделать подрубрику «Превосходящий», например: «Превосходящий орла», «Превосходящий сокола» и так далее («Где найдешь ты в памирских горах такого большого орла». Пер. с таджикского; «Он размахом крыл широких Все преграды поборол», М. Рыльский).
Особый ящик «Чувства поэта» тоже очень скоро разбух, и его пришлось разбивать на подъящики и подрубрики. Например, раздел «Клятвы в верности» («Мы тебе в верности клянемся снова», Е. Долматовский и т.д.), рубрика «Признания в любви» («Учитель и лучший, любимейший друг», М. Бажан; «Ты — зов побеждающей любви», «Любовь во мне, как океан. Как опишу ее пером», Н. Зарьян), подрубрика «Источник счастья» («Рожденный солнцем вождь, Мне залил душу счастья свет, как золотой весенний дождь»; «О, в этот величавый миг восторг мне душу охватил… Я, к счастья роднику припав, питья чудесного испил»; «Нет без тебя ни счастья, ни радости, ни красоты»), рубрики «Источник силы» («В глазах его, ясных и чистых, как светлую воду в колодце, мы черпали бодрость и силу…», М. Исаковский; «А где-то, быть может, у египтян, стало куда на душе светлей», С. Васильев; «Источнику добра, тепла и света», Турсун-заде). В отдельную рубрику пришлось выделить из ящика «Любовь» все стихи, связанные с родительскими и сыновними чувствами («Он матерью был для сирот, и отцом для сирот»; «Кто заменил нам всем отца»), которых набралось довольно много, а также стихи, отождествляющие Вождя с родиной («Ты наша родина, наш кров»; «Родины нет без тебя у меня»). Карточка о родине попала в ящик «Перевоплощения», где уже и без того накопилось немало («Ты — в разных жизнях, там и тут»), так что пришлось выделить «Отождествления» («Твои думы наши думы до одной»). Самой объемистой оказалась рубрика о мудрости Вождя («Всенародный мудрый гений в этом слове воплощен», Д. Бедный; «Здесь мудростью твоей напитан каждый камень», П. Маркиш; «Он мудрость всех веков постиг», Джамбул; «Идут полки, как могучие мысли глядящего в будущее вождя», И. Сельвинский; «Выше тебя только мудрость твоя»).
Саша понимал, что некоторые поэтические явления ему еще придется подвергать серьезному литературоведческому анализу, но пока он просто обозначал их для удобства каким-нибудь словом, например «Чудеса» («Он мертвых людей пробудил, как неслыханный гром»; «Шли мы слепыми, глухими, немыми…»; «Он дал моей ниве тот колос живучий, который не вянет ни в стужу, ни в зной»); или, например, «Спаситель» («Ему, кто нашу землю спас…», С. Васильев; «Он от сиротства нашу землю спас», Е. Долматовский; «Много муки принял за народ, но неутомимо шел вперед». Пер. с тадж.).
Саша совсем недавно завел очень важную для него рубрику «Источник поэтического вдохновения», и вскоре ящик уже был полон («Он дал моей песне тот голос певучий, Что вольно плывет по стране по родной». — Это, конечно, Исаковский, бодрый поэт, который, обретя свой «голос певучий», глядел только вперед и не вешал голову даже на похоронах:
И пусть в печали нас нельзя утешить,(«Отметить бодрый похоронный ритм», — пометил Саша на полях)Но он, Учитель, нас учил всегда,Не падать духом, голову не вешать,Какая б ни нагрянула беда.(«Раз сам научил, не следует унывать»)).