Гувернантка (СИ)

Сказав это, я особенно остро почувствовала свою беззащитность перед Ильицким, ведь вполне в его характере теперь, когда он точно знает о моих чувствах, пустить в ход его глупые шутки, которые хоть и были шутками, но все же обижали меня порой. Но таков он есть, и я люблю его именно таким.
Решив так, я была очень удивлена, что Ильицкий ничего не сказал. Совсем ничего, лишь по-хозяйски взял мое лицо за подбородок, приблизил к себе и поцеловал. Смешно мне уже отнюдь не было, но и в качестве брачного ложа меня этот стог сена все же не устраивал.
– Меня поселили вместе с моей воспитанницей, – напомнила я, прерывая поцелуй, – она и так Бог знает, что обо мне думает, а если расскажет кому-нибудь, что ее гувернантка полночи бродит непонятно где… Полесовы точно меня уволят.
– И окажутся правы. Будь ты гувернанткой моих детей – я б уволил тебя ко всем чертям уже давно, – лениво усмехнулся Ильицкий. А потом вдруг посерьезнел и снова нахмурился: – Знаешь, хочу тебе кое в чем сознаться. В эту среду, пока мы прогуливались с Мари у Курбатовых, я сказал ей прямо, что думаю о твоих педагогических талантах, и очень надеялся, что она доложит о моих соображениях маменьке, после чего тебя действительно уволят.
Новостью это для меня не стало, так что я лишь изобразила возмущение:
– Вот как?!
– Можешь меня упрекнуть, но я по сей день уверен, что так было бы лучше для всех. Кстати, Мари мне на это ответила, что, возможно, ты и правда не самая хорошая гувернантка, но обсуждать людей за их спинами… подло.
Поняв, что он не шутит, я воззрилась на него изумленно и спросила:
– И что ты ей ответил?
Я прекрасно помнила, что Ильицкий отвечал юным барышням, которые брали на себя смелость указывать ему на его недостатки. Ильицкий же как-то смущенно отвел взгляд и пожал плечами:
– Собственно, ничего, потому что она сумела это сказать так, что мне и впрямь стало вроде как… неловко. Остаток пути я пытался ее убедить, что это была шутка.
Мне, признаться, с трудом верилось в правдивость его слов. Я знала свою воспитанницу куда лучше, и рассказ Ильицкого никак не вязался у меня с той Мари, которая ежедневно отравляла мне жизнь вот уже третий месяц. Однако говорить о Мари мне вовсе не хотелось, потому я сменила тему:
– Но постой, ты считаешь, что я должна быть уволенной, и все же совсем недавно уговаривал Никки молчать о произошедшем на реке. Зачем?
Ильицкий неопределенно пожал плечами, а потом как будто через силу признал:
– Кажется, тебе и правда важно сохранить эту работу…
– Очень важно! – запальчиво подтвердила я, еще не вполне веря, что он хотя бы пытается понять меня.
Он усмехнулся:
– Тогда, видимо, мне придется смириться и не задавать лишних вопросов.
На такой ответ я не смела и надеяться и, вглядываясь в его глаза, пыталась найти подвох. Но, кажется, он говорил серьезно. Поверив, я снова опустилась на сено, поудобней устроила голову на его плече и вздохнула, совершенно счастливая.
– Что – я и теперь не заслужил твоего доверия? – через несколько секунд молчания спросил Ильицкий. – Ты по-прежнему ничего мне не расскажешь?
Я лишь рассмеялась негромко.
Право, никогда еще мне не было так легко. Не оттого, разумеется, что забот не было, а оттого, что был человек, способный взять на себя хоть часть этих забот. Причем мне даже просить его об этом не нужно. Я теперь не понимала, как могла недавно не доверять Ильицкому, подозревать в чем-то и допускать хоть на мгновение, что он сделает что-то мне во вред. Да я, скорее, целому миру перестану верить! Или самой себе…
Но и говорить о его профессоре, о своем Сорокине, о задании дядюшки мне сейчас совсем не хотелось – хотелось лежать здесь, ни о чем не думая, вдыхать аромат сена и запах его одеколона, смешанный с ароматом его кожи – самый чудесный на свете запах.
– Ты заметил, что сегодня мы расстаемся, не поругавшись? Даже странно…
– Так, может, рано еще расставаться?
*** 
Однако через три минуты я уже входила в нашу с Мари комнату.
Хорошо, что в спальне было темно: Мари не смогла увидеть ни глупой улыбки на моем лице, ни соломы в растрепанной прическе. Надо было переодеться ко сну и ложиться, но спать мне совершенно не хотелось. Я бы танцевала сейчас, кружилась по комнате и, может быть, даже расцеловала свою воспитанницу, разом простив ей все обиды.
Но обошлась лишь тем, что села к окну, представляя себя, наверное, Татьяной Лариной – хотелось всю ночь смотреть на звезды и ждать, что хотя бы одна упадет. Однако… мне ведь совершенно нечего загадывать, я абсолютно, безгранично счастлива!
Когда я тронула занавеску, лунный свет живо скользнул по комнате, лишь на мгновение задержавшись на лице Мари – но этого мгновения хватило. Оказалось, что Мари, мало того что не спит, но и лицо ее было мокрым, а глаза опухшими…
– Мари, вы что – плачете?… – не поверила я увиденному.
– Вам-то что?! – тотчас она спрятала лицо, утыкаясь в подушку. – Идите спать!
И впрямь – какое мне дело до того, что неугомонной Мари снова взбрело в голову?… Вот только, кажется, я догадывалась о причине ее слез. Скорее в порыве, чем руководствуясь здравым смыслом, я присела вдруг у изголовья ее кровати и чуть слышно произнесла:
– Алекс не стоит этого. Вы же умная девушка, и сами все понимаете. Он лишь похож на прекрасного принца, но таковым вовсе не является.
В кромешной тьме я лишь увидела, что Мари отняла лицо от подушки и глядит на меня блестящими глазами. Я была уверена, что смотрит она на меня с негодованием.
– Не говорите так о нем – вы его не знаете! И вообще… оставьте меня в покое! – И тотчас накрылась одеялом с головой.
– Мари… – я протянула уже руку, чтобы утешить, как утешила бы подругу. Но вовремя одумалась и, так и не решившись ее коснуться, ответила лишь. – Может быть, я действительно неправильно все поняла. Спокойной ночи.
*** 
Утром в воскресенье мы в том же составе вернулись в Москву.
  
Глава XXVI 
 
Столько всего случилось с последней нашей встречи, но в лавке Марго совсем ничего не изменилось. Юный гимназист вышел из магазина, пряча за пазухой одеколон «для женщины», как пояснил он, выбрав воду с ландышем, ванилью и корицей. Для меня было очевидно, что одеколон предназначается его матушке – должно быть, поняла это и Марго, но ни словом, ни улыбкой не показала, что раскрыла тайну юноши.
– Ах, Лиди, Лиди… – пропела она, запирая за ним дверь, – узнаю этот взгляд. Ну, дорогуша, рассказывай, кто он?
Марго читала людей, как раскрытую книгу. Я могла лишь надеяться, что Полесовы не столь же догадливы.
Впрочем, вопрос «кто он» был риторическим, Марго едва ли надеялась, что я стану рассказывать ей подробности. И верно – не дождавшись от меня хоть какого-то ответа, она продолжила:
– Любовь это прекрасное чувство, оно делает людей лучше и добрее! – произнесла она с мечтательной улыбкой. Но после ее взгляд вдруг стал жестким и цепко впился в мои глаза: – Но помни, дорогуша, что любовь еще и притупляет разум, а в нашем деле это смерти подобно.
– Быть может, у меня просто хорошее настроение, – сдержанно ответила я и подумала вдруг, что Марго волне может доложить о своих догадках Платону Алексеевичу. – Но даже если я и влюблена: «в нашем деле» я лишь до тех пор, пока не отыщем Сорокина. Более я в делах Платона Алексеевича участвовать не планирую.
Договаривала я это, глядя в глаза Марго не менее цепко. Пускай она доложит и это, если уж у нее состоится разговор с дядей.
– Ах да, – улыбнулась она в ответ, – все время забываю, что ты здесь временно. Ну что ж, когда станешь респектабельной замужней дамой, то не забывай мою лавочку: для тебя здесь всегда будет скидка, – она задорно подмигнула мне. – Помоги-ка мне, дорогуша…