Преступления и призраки (сборник)
Перед Пареньком у Щекастика то преимущество, что он ни в малейшей степени не страдает от застенчивости и мгновенно заводит тесную дружбу с кем угодно из какого угодно социального класса, бросаясь прямиком в беседу при помощи какого-нибудь замечания вроде: «А умеет твой папа кричать военный клич?» или «За тобой когда-нибудь медведь гнался?». По натуре он создание добродушное, но иногда становится воинственным и тогда сдвигает брови, сводит взгляд в точку, его пухлые щеки краснеют, а губы вздергиваются над миндально-белыми зубами. «Я – Свонки Берсеркер», – говорит он, цитируя из своего любимого «Эрлинга Храброго», которого Папа читает вслух на ночь. Когда Щекастик в таком воинственном настроении, то может даже одолевать Паренька – в основном потому, что старший слишком рыцарь, чтобы его ударить. Если хотите посмотреть, на что Паренек способен в действительности, наденьте на него маленькие боксерские перчатки, и пусть выйдет против Папы. Кое-какие из ураганных атак Паренька способны заставить Папу перестать улыбаться, угоди они в цель, и тому приходится откидываться на табурете, чтобы от них уклониться.
Если это скрытое дарование Щекастика может когда-нибудь выйти наружу, каким образом оно должно прoявляться? Конечно же, в воображении. Расскажите ему историю – и мальчишка пропал. Сидит, розовое круглое личико неподвижно и сосредоточенно, а глаза ни на секунду не отрываются от глаз говорящего. Он впитывает все, что только есть зловещего, авантюрного или дикарского. Паренек – довольно непоседливая натура – предпочитает заняться чем-нибудь деятельным; но Щекастик всегда поглощен без остатка, если может послушать что-то стоящее выслушивания. Ростом он на полголовы ниже брата, но гораздо более крепкого сложения. Одно из заметных его качеств – сила голоса. Если приближается Щекастик, вы знаете об этом задолго до того, как он подойдет. С таким физическим дарованием в придачу к смелости и разговорчивости он легко становится главным в любом месте, где только может оказаться, а Паренек – слишком благородная душа для ревности – присоединяется к смеющимся восторженным зрителям.
Еще есть Малютка – изящное и волшебное пятилетнее существо, будто из дрезденского фарфора, прекрасное, как ангел, и глубокое, как колодец. Мальчишки – всего лишь мелководные сверкающие пруды по сравнению с этой маленькой девочкой, при ее сдержанности и изысканной отчужденности. Мальчиков знаешь, но никогда не чувствуешь себя так, как будто знаешь как следует девочку. За ее крохотным тельцем, кажется, прячется что-то очень сильное и напористое. Воля ее безгранична. Ничто не может сломить ее или хоть согнуть. Только добросердечное руководство и дружеское убеждение может сформировать ее. Когда Малютка действительно знает, чего хочет, мальчишки беспомощны. Но это – только если она берется утверждать себя, а такое случается очень редко. Как правило, она сидит тихо, отстраненно, благожелательно, с живым интересом ко всему, что происходит, и все же не принимая в этом участия, более серьезного, чем слабая улыбка или взгляд. А потом вдруг чудесные серо-голубые глаза под длинными черными ресницами блеснут, как спрятанные алмазы, и она издаст тихий смешок, такой искренний, что всякий будет просто обязан засмеяться из солидарности с ней. Она и Щекастик – верные союзники, и все-таки между ними не прекращаются «ссоры влюбленных». Однажды вечером она даже не захотела упомянуть его в молитве. «Боже, благослови» всех остальных, но ни слова о Щекастике. «Ну что же ты, дорогая!» – настаивала Госпожа. «Ладно, тогда, Боже, благослови ужасного Щекастика!» – произнесла наконец Малютка после того, как назвала кошку, козу, своих кукол и своего Скрутня.
Странная это черта – любовь к Скрутню. Стоит размышлений какого-нибудь научного ума. Скрутень – пуховое одеяльце с ее кроватки, старое, выцветшее, уже ненужное. И все-таки, куда бы она ни отправилась, она должна тащить Скрутня с собой. Все ее игрушки, вместе взятые, не утешат ее в отсутствие Скрутня. Если семья едет к морю, Скрутень тоже должен ехать. Она не станет спать без нелепого свертка в руках. Если она отправляется в гости, то настоит на том, чтобы тащить с собой этот неприличный багаж, всегда высунув наружу один угол, «чтобы дать ему свежий воздух». Каждая стадия детства представляет философу нечто из истории человеческой расы. От новорожденного младенца, способного с легкостью висеть, уцепившись одной рукой за ручку метлы и задирать под ней ноги, вся эволюция человечества переигрывается заново. Можно ясно проследить жителя пещеры, охотника, следопыта. Так что же символизирует собой Скрутень? Поклонение фетишу – и только. Дикарь выбирает какой-нибудь самый неподходящий предмет и обожает его. Вот этот милый дикаренок – обожает своего Скрутня.
Итак, теперь у нас есть все три фигурки, обрисованные так ясно, как только неуклюжее перо может успевать за подобными эфемерными и неуловимыми созданиями, полными капризов и фантазий. Теперь предположим, что стоит летний вечер, что Папа курит, сидя в кресле, что Госпожа прислушивается где-нибудь поблизости, а трое образуют беспорядочную груду на медвежьей шкуре перед пустым камином, пытаясь разобраться в маленьких затруднениях своих крохотных жизней. Когда трое детей играют с новой мыслью, они делают это, как три котенка с мячиком: один тронет лапой, другой тронет лапой и так перегоняют с места на место. Папа старается вмешиваться как можно реже, только тогда, когда его призывают объяснить или опровергнуть. Обыкновенно бывает предусмотрительнее с его стороны притвориться, будто он занят чем-то другим. Тогда разговор бывает более естественным. В теперешнем случае, однако, к нему прямо обратились.
– Папа! – позвал Щекастик.
– Да, сын.
– Как ты думаес, розы нас знают?
Щекастик, хоть и вредный озорник, умеет выглядеть такой безупречно невинной маленькой личностью, притягивающей восторженные поцелуи, что кажется, будто он и в самом деле гораздо ближе к милым тайнам природы, чем старшие. Однако Папа был в материалистическом настроении.
– Нет, сын; как могут розы нас знать?
– Большая желтая роза в углу у ворот меня знает.
– Откуда тебе это известно?
– Потому что она мне кивнула вчера.
Паренек расхохотался.
– Это был просто ветер, Щекастик.
– Нет, не был, – сказал Щекастик убежденно. – Никакой там не был ветер. Малютка там была. Была же, Малютка?
– Гоза нас узнала, – серьезно отозвалась Малютка.
– Звери нас узнают, – сообщил Паренек. – Но звери бегают и шумят. Розы не шумят.
– Шумят. Они шелестят.
– Гозы селестят, – сообщила Малютка.
– Это не живой шум. Это всеравношный шум. Не как Рой, который лает и еще по-другому, по-разному шумит все время. Представь, что на тебя бы все розы вдруг залаяли. Папа, ты нам расскажешь о животных?
Вот и еще одна черта ребенка, возвращающая нас к древней жизни в племени, – неистощимый интерес к животным, некое отдаленное эхо тех долгих ночей, когда дикари сидели вокруг костров, таращились наружу в темноту и шептались обо всех чуждых и смертоносных существах, которые боролись с ними за господство на Земле. Дети любят пещеры, любят костры и еду под открытым небом и любят поговорить о животных – все это следы очень далекого прошлого.
– Какое самое большое животное в Южной Америке, папа?
Папа, устало: «Ох, не знаю».
– Наверное, слон должен быть самый большой?
– Нет, сын, в Южной Америке их нет.
– Ну, тогда носорог?
– Нет, там их нет.
– Ну, а кто там есть, папа?
– Ну, голубчик, ягуары там есть. Думаю, ягуар самый большой.
– Тогда он должен быть тридцать шесть футов в длину.
– Нет-нет, сын, примерно восемь или девять футов вместе с хвостом.
– Но в Южной Америке есть боа-констрикторы тридцать шесть футов длиной.
– Это совсем другое.
– Как ты думаес, – спросил Щекастик, широко открыв большие серьезные серые глаза, – был когда-нибудь боа-стриктор длиной сорок пять футов?