Отдай туфлю, Золушка!

—А ты разве воевал?
Он только зафыркал от смеха. Видимо, это как-то само собой подразумевалось.
—А я думал, ты только по бабским постелям прыгать горазд,— заметила я ехидно.
—«Бабские постели» это лучшее, что есть в нашей жизни, сынок,— весело отозвался он.— Из того, конечно, что безопасно.
—Если оно безопасно,— проворчала я.
Марион приподнял бровь.
—Ишь ты! А ты не так наивен, как хочешь показаться. Но, скажу тебе по секрету, есть такая штука, как кондон.
—Что?
—Льняной чехол на…
—Я поняла!— пискнула я, мучительно покраснев.
В самом этом понятии нет ничего предрассудительного, но обсуждать средства контрацепции с Марионом мне было неловко. Я отвела взгляд, основательно смутившись.
—Ты странный,— заметил принц вставая.
—Спасибо.
Часы ударили полчетвёртого. Марион разложил еду по глиняным плошкам, расписанным глазурью, и протянул мне одну из них. Принц раздражался всё больше и больше, он помрачнел, но пытался это скрыть.
—А вилки есть?
Новый взгляд, полный удивления. Ну не помню я, что уже изобрели, а что — нет! Марион протянул мне вилку. Это была серебряная палочка с двумя прямыми зубцами. Я решила не палиться и не стала спрашивать, есть ли нормальные вилки. Потыкала в мясо задумчиво. Вот так вот прямо нести это в рот? Большим куском? Заляпать штаны и… Покосилась на принца. Марион поймал взгляд, рассмеялся и протянул небольшой нож, заточенный с двух сторон. Понаблюдал как я ем, а затем прищурился:
—То есть, пользоваться ножом и вилкой тебе не впервой? Так из какого ты села, милый Дрэз? Жажду узнать, где в нашем королевстве находится такое чудесное место, в котором простые землепашцы едят мясо. Притом исключительно используя нож и вилку.
Он облокотился о колено, закинутое на подлокотник кресла и, прижмурясь, уставился на меня. Вот же! Ну почём мне знать, кто и как питался в этом диком средневековье? А без вилки и ножа я есть не умею! Я насупилась. Аппетит пропал. И тут меня озарило:
—Госпожа Синдерелла научила. Она не любит, когда едят руками и всё вокруг пачкают.
—Интересная у тебя госпожа,— отозвался Марион, задумчиво потягивая вино и закусывая его ребрышком.— Странная не менее, чем её слуга. И, знаешь, что особенно в ней странно?
—Что?— насторожилась я.
—Я не помню её лица. Совсем. Пытаюсь вспомнить и — не могу. Даже цвет глаз. Помню только, что она поразила меня красотой.
—Конечно, вы же не на лицо её смотрели!— ляпнула я и тут же закусила губу.
Зачем, боже… Однако Марион не рассердился. Он был как-то необыкновенно задумчив.
—Ошибаешься. В первую очередь я смотрю на лицо женщины. Там очень много всего. Например, жадный взгляд. Как же часто я его видел! Оценивающий. Разбирающий тебя по косточкам. Запомни, малец, потом спасибо мне скажешь: самая невинная женщина — само коварство по природе. Даже лучшие из них корыстны и потому продажны.
—Ой, ну мне-то не рассказывайте! Я ведь помню «будьте моей музой, моим ангелом…». Или как там…
Марион рассмеялся, взял бутылку с вином и лютню, валявшуюся на кресле, рухнул на ковёр, задрал ноги на спинку диванчика, поставил вино рядом с собой и принялся меланхолично перебирать струны.
—Не вспомяну любви добром,— запел душевным, бархатным баритоном, —
я не нашёл её ни в ком.
Я обошёл весь белый свет —
любви на этом свете нет.
Я разозлилась:
—Да как вы вообще смеете петь о любви⁈ Вы сами-то кого-нибудь когда-нибудь любили? Дайте лютню!
—Госпожа Синдерелла научила своего слугу музицированию?— Марион приподнял бровь и хмыкнул.
—Я от природы талантлив. Дайте лютню!
—Извольте. Никогда в жизни не слышал, как музицирует слуга.
Он бросил инструмент мне, и я едва успела его перехватить. Совсем с дуба рухнул⁈ А если бы лютня разбилась⁈ Не надо было заканчивать консерваторию, чтобы понять — она хороша. Чёрное дерево и палисандр. Пятнадцать струн! Но и отступать я не привыкла. Побацав по струнам, я попыталась определить, где какая тональность.
—Видимо, я погорячился, решив, что с лютней ты управляешься так же хорошо, как с вилкой,— насмешливо отметил Марион.
Я не стала комментировать его насмешку. Прислушивалась к звучанию, пыталась различить какие где аккорды и лады. И внезапно вспомнила: мама очень хотела, чтобы я росла девочкой-девочкой. До последнего отращивала мне длинные косы. Я смогла избавиться от них только на выпускной в одиннадцатом классе. Мама ворчала на джинсы и шорты, покупала мне тысячу и одно платье. Ругалась на папу, что он мне даёт мотоцикл. Учила меня кройке и шитью. И я так злилась, когда на мои шестнадцать мне подарили швейную машинку! И ещё: именно мама настояла, чтобы я училась в музыкалке. Меня отдали на «скрипочку», а искусство аккордов показали пацаны во дворе. Я, конечно, не владела игрой на лютне, но… Пальцы! Пальцы-то не обманешь!
—Под небом голубым…
Ну не КиШа же петь прекрасному принцу, верно? А песня Гребенщикова была самой средневековой из тех, что я знала. Конечно, я немного косячила, немного путала струны и лады, но… Когда я допела и в упор торжествующе посмотрела на Мариона, то увидела, что принц растерял свою меланхоличность. Он был взбудоражен, глаза его горели.
—Не знаю, кто ты и откуда…— начал было он, но дверь распахнулась и появилась та самая женщина.
—Доброе утро, господа,— многозначительно намекнула она.— Не скажу, что рада приветствовать вас в своём доме в столь… поздне-ранний час…
Часы и правда отсалютовали четыре раза, словно подчёркивая слова хозяйки. Женщина зевнула, помахав пальцами перед пухлыми ярко-красными губами. Марион оглянулся на неё.
—Кара, я, видимо, должен извиниться?— уточнил холодно.— Или нижайше благодарить тебя за то, что ты… оделась и больше не смущаешь мальчишку?
—Только не говори, что ревнуешь, Марион! Это было бы так глупо!
Рыжуля опустилась в кресло, а я невольно отметила, что перед этим Кара немного приподняла кринолин вишнёвого платья. Но сидеть, видимо, всё равно было неудобно: моститься приходилось с краюшку. Принц поднялся, поцеловал подставленные ему нежные пальчики.
—Конечно, ревную. Раньше Офет любил только меня, а теперь будет разрываться между преданностью своему принцу и вожделением твоего прекрасного тела. Я, знаешь ли, не готов делить с тобой моих верных рыцарей.
—А придётся. Уж больно кавалер хорош в постели! Почисти мне померанец, будь добр.
Марион взял апельсин из вазы и ножом принялся освобождать его от кожуры.
—То есть, меня тебе не достаточно?— ревниво уточнил он.